Весело было глядеть на эту картину сельского довольства, среди которого люди казались не менее сытыми и счастливыми. Многочисленные рабы и рабыни сновали взад-вперед между постройками. Одни уносили ведра с пенящимся молоком в глубокие прохладные подвалы, другие, сидя группами, закусывали или болтали, окончив занятия или поджидая возвращения последнего стада, запоздавшего в горах, и последних возов с хлебом, уборка которого начиналась сегодня.
У самых ворот молодой невольник, черноглазый и черноволосый, провожал тяжелый воз, высоко нагруженный снопами пшеницы. Кони, высокие и сильные, резко отличались от местной маленькой породы. Но как ни сильны были эти германские кони, перегруженный воз оказался слишком тяжелым для них. Он подвигался медленно, несмотря на громкие крики погонщика и усиленные удары бича. В довершение беды, перед самыми воротами на дороге лежал большой камень, задерживающий движение колес. Но погонщик не видел, или не хотел видеть препятствия. Он продолжал ругаться, усиленно хлопая толстой рукой по спине и животу измученного коня.
Но ничего не помогало. Несчастный конь не двигался, несмотря на удары. Грубый итальянец взбесился.
— Ах ты, проклятая германская скотина… Ну, погоди, я проучу тебя как следует… — И злобно скрипнув зубами, он хлопнул по глазам несчастного коня. Бедное животное даже вскрикнуло и свалилось на колени. Итальянец замахнулся бичом, но в эту минуту его схватила громадная сильная рука, и грубый голос прокричал на ломанном итальянском языке, дополненном понятными жестами:
— Ах ты, проклятая римская собака… Так-то ты мучаешь наших коней. Сейчас же снимай лишние снопы с телеги и, в наказание, перетаскай их на собственной спине. Смотри, как бы тебе не попало больше, чем бедному животному… Молчать, негодяй, если дорожишь своей шкурой… Благодари Бога, что я не хочу беспокоить госпожу из-за такого негодяя, как ты…
Пока римлянин, ворча и ругаясь, исполнял приказание, молодой рыжеволосый гигант, с добродушной улыбкой на круглом румяном лице, заботливо оглядывал пострадавшего коня, обмывая его ссаженные колени и кроткие плачущие глаза свежей водой.
Едва он успел окончить это занятие и увести распряженных лошадей в обширную чистую конюшню, где их ожидала мягкая соломенная подстилка и ясли, полные овса, как до него донесся звонкий детский голос:
— Вахис… Вахис… Скорей иди сюда, голубчик…
— Иду, иду, Атальвин… Иду, сердце мое… Подожди одну минуту.
И Вахис поспешно привязал все еще измученную дрожащую лошадь в стойло и поспешил на зов мальчика лет семи стоявшего в этой же конюшне немного дальше и нетерпеливо топающего ножкой в ожидании Вахиса.
— Вот и я, маленький хозяин… В чем дело? — спросил рыжебородый гигант, с удивлением глядя в разгоряченное лицо прелестного белокурого мальчика, большие голубые глаза которого гневно сверкали, а маленькая ручка сжималась в кулачок.
Перед ним стоял здоровенный невольник, конюх по одежде, римлянин по обличью. Он дерзко глядел на мальчугана и что-то злобно шептал себе под нос.
Завидев Вахиса, ребенок поспешно заговорил с возраставшим негодованием. Указывая ручонкой на стоявшего перед ним итальянца, дерзко подпершего руки в бока, глядя с видимой злобой на прелестное детское личико, точно сиянием окруженное длинными золотисто-желтыми кудрями.
— Представь себе, Вахис… сейчас прихожу я в конюшню осмотреть папиных верховых коней, и что же вижу? У вороного жеребца нет ни капли воды, а у маминой кобылицы два овода впились в спину. Ей бедной, не достать хвостом, а мне рукой. Тогда я позвал Какиса, который смотрел спокойно, как бедная кобылица бьется в стойле, тщетно стараясь избавиться от оводов. А он… Что бы ты думал?.. Он не только меня не послушался, но еще стал ругаться… Я угадал это по его голосу и глазам, хотя не понимаю их говора.
Вахис с презрением посмотрел на широкоплечего приземистого итальянца, голова которого как раз доходила ему до середины груди, и произнес спокойным голосом, в котором, однако, слышалась серьезная угроза:
— Ты что же это, Какие?.. С ума сошел, что ли?.. Как смел ты ослушаться молодого господина и не исполнить его приказание?.. Смотри у меня. Я давно замечаю твои дерзости, и плохо тебе придется…
Черномазый конюх нахально улыбнулся и, дерзко закрутив черные усики, ответил насмешливо:
— Дерзостей я никому не говорил. Я сказал только, что хочу раньше доесть свой ужин. У нас людей кормят прежде, чем скотов… Не сдохла бы германская скотина из-за пары оводов…
— Ах ты, обжора итальянская, — с негодованием перебил Вахис. — Ты, видно, сговорился с Дависом мучить наших коней. Ну, да погоди… Проучу я вас за непослушание. Одно к одному… Я уже давно собираюсь задать тебе трепку. Небось, знаешь за что, черномазая обезьяна…
Итальянец злобно сверкнул глазами.
— Еще бы не знать… Все знают, что рыжий Вахис с ума сходит по желтой Лиуте… Да я тебе не помеха… Успокойся, германский бык. Я не желаю отбивать у тебя твою неуклюжую готку… Твоя Лиута танцует так же грациозно, как наша желтая корова… А что она виснет мне на шею, то я тому не причина…
Добродушное лицо рыжего великана стало багроветь.
— Теперь держись, римская собака… За эту дерзость я спущу с тебя твою грязную шкуру…
И Вахис принялся не спеша засучивать рукава своей синей туники, готовясь задать здоровую трепку наглецу, осмелившемуся оскорбить его возлюбленную Лиуту.
Но прежде чем он успел поднять свой могучий кулак, Какие выхватил из-за пояса небольшой, но острый нож.
— А я тебе покажу, германский ублюдок, как оскорблять римлянина, предки которого были свободными людьми, когда ты, рабская душа, еще траву жрал вместе с коровами в своих германских дебрях.
Брошенный верной рукой, нож сверкнул в воздухе и вонзился бы в широкую грудь германца, если бы маленький Атальвин, с редким присутствием духа, смело не схватил бы римлянина за локоть. Удержать его руку семилетняя ручка мальчика, конечно, не могла. Но все же непредвиденный толчок настолько изменил направление удара, что Вахис остался невредим. Нож вонзился в двери конюшни и глубоко застрял в толстой дубовой доске.
— Так ты за нож взялся, негодяй… Ну, брат, это тебе даром не пройдет…
Удивленный более, чем испуганный, Вахис шагнул к своему обезоруженному противнику и схватил его за плечи.
Но в эту минуту на него набросился другой итальянец, которого он только что выбранил. Давис издали прислушивался к перебранке товарища с ненавистным готом. Теперь он улучил минуту и как кошка вскочил на спину надсмотрщика, обеими руками принимаясь душить его.
Возмущенный предательским нападением, Вахис зарычал как медведь, помятый собаками. Недолго думая, он сгреб одной рукой Дависа за ворот, другой Какиса за спину, и принялся колотить их головами. При каждом ударе он приговаривал:
— Вот это тебе за нож… А это тебе за нападение сзади… А это за дерзость молодому хозяину… А это за побои нашему коню… Давно уже обещал я проучить вас, римские собаки, вот теперь и учитесь… Авось умней станете.
Бог весть как долго учил бы Вахис итальянских конюхов, если бы это полезное занятие не прервал повелительный женский голос:
— Вахис, оставь их… Слышишь… Я приказываю.
При звуке этого не громкого, но звучного голоса, Вахис выпустил своих «учеников» и почтительно выпрямился.
На пороге стояла женщина, при первом взгляде на которую становилось понятно почтительное выражение, внезапно появившееся на лицах разбушевавшихся рабов.
Женщина эта была не очень высока и немного полна для своего роста, но эта полнота удивительно гармонировала с ее красивой сильной фигурой, в которой простота и величавость соединялись необычайно привлекательно. И в чертах лица графини Витихис не было классической правильности неоспоримых красавиц. Ее рот был немного велик, а нос недостаточно тонок, но общее впечатление было очень приятным. От нее так и веяло здоровьем и силой.
Супруга графа Витихиса была одета чрезвычайно просто, в синие платье из домотканой шерсти, украшенное широкой ручной вышивкой. Сшитая по германской моде туника, оставляющая открытыми пышные белые плечи и прекрасные, точно выточенные из слоновой кости, руки, сдерживалась у талии красивым кожаным поясом с серебряными украшениями, на котором звенела связка ключей. В пышные русые волосы вколоты были две темно-малиновые розы. Ни тени кокетства не было в этой красивой двадцатисемилетней женщине.
Голос у нее был спокойный и красивый, мягкий и повелительный в одно и то же время. Не повиноваться этому грудному контральто казалось совершенно невозможным, что и доказало мгновенное прекращение ожесточенной драки при ее появлении.
— Какие и Давис, — сурово промолвила Раутгундис. — Что значит это безобразие?.. Вы знаете, что я не терплю ссор у себя в доме. А тебе, Вахис, вдвойне стыдно… Ты бы должен поддерживать порядок, а не заводить драки… Что у вас здесь вышло?.. Говори скорей.
