К счастью для честолюбивого римлянина, Амаласунта сама тяготилась своим положением и всей душой стремилась в Рим, куда влекли ее науки и искусства, несравненно более симпатичные ей, чем безыскусная простота готов, казавшаяся дочери Теодорика, пристрастному судье, грубостью необразованных варваров.
Цетегусу нетрудно было уговорить королеву довериться «ее верным римлянам», но несравненно трудней оказалось увезти ее из Равенны, где вокруг дворца, якобы являясь стражей, за королевой постоянно и бдительно надзирали. Партия патриотов, главой которых был старый Гильдебранд, не дремала и принимала меры предосторожности против возможной измены.
Но изворотливый ум Цетегуса нашел выход из этой непростой ситуации. О бегстве по суше нечего было и думать, так как между Римом и Равенной находились многочисленные отряды готов — конница и пехота — стянутые Аталарихом для традиционного большого смотра, которым должны были завершиться народные собрания.
Поэтому Цетегус решил воспользоваться морским путем, по которому можно было легче и незаметнее ускользнуть из Равенны и добраться до Рима. Найдя в списке заговорщиков имя одного из морских командиров, Помпония, в ведении которого находились три большие галеры, Цетегус незамедлительно послал к нему надежного гонца в Неаполь, где в данное время стояли его суда… И вскоре получил нужный ответ.
Помпоний сообщал префекту Рима, что экипаж его галер вполне надежен, ибо составлен исключительно из римлян, и что он, Помпоний, явится в назначенный день в Равенну и берется доставить королеву в Теату, откуда уже нетрудно будет достичь Рима по проселочной дороге, охранять которую готам, конечно, и в голову не пришло.
Днем побега была выбрана страстная пятница, когда все население до поздней ночи молится в церквах, а следовательно, и бдительность готской стражи должна поубавиться. Амаласунте нетрудно будет вечером выйти в сад и под предлогом прогулки добраться до маленькой пристани у храма Венеры, где ее будет ждать лодка с матросами Помпония, галеры которого останутся вблизи берега, скрытые от варваров зелеными островками, окружающими «иглы Афродиты».
Сознание искусно подготовленного плана позволило Цетегусу наблюдать, с улыбкой презрения, возрастающее недовольство готов, которые уже не скрывали своей ненависти к холодному и гордому чужестранцу, ставшему фаворитом королевы.
Амаласунта труднее сносила явное недоверие и непокорность своего народа. Цетегусу и Кассиодору стоило немалого труда убедить ее скрывать свое негодование против «бунтовщиков», и не рисковать вызвать гнев народа несвоевременной строгостью.
Не подозревавший о планах Амаласунты, Кассиодор с грустью наблюдал за переменой настроения народных масс. Как человек, искренно преданный престолу, он не раз предупреждал Амаласунту об опасности ее положения, убеждая относиться снисходительнее к желаниям готов и не оскорблять их достоинства слишком явным предпочтением римлян.
Но все эти убеждения честного старика разбивало одно лишь насмешливое замечание Цетегуса, окончательно завладевшего умом, если не сердцем, Амаласунты.
Между собой оба посмеивались над «выжившим из ума стариком», и только накануне предполагаемого отъезда королева решилась сообщить Кассиодору о планах бегства.
Пораженный старик молча выслушал это сообщение, и подняв глаза к небу, печально прошептал:
— О, мой государь… О, великий Теодорик… Что бы сказал ты, если бы узнал, что наследница твоего престола тайно бежит от своего народа…
— Уж не посоветуешь ли ты мне унижаться перед этими варварами? — гневно вскрикнула Амаласунта.
Кассиодор тяжело вздохнул и не успел ответить.
Вдали раздались громкие крики, сначала отдельные, быстро разрастающиеся и приближающиеся, становясь все яснее и громче, точно бурный поток.
— Что это значит?.. — спросила Амаласунта, невольно бледнея.
Цетегус насторожился.
— Это народ, — спокойно ответил Кассиодор, подходя к окну, выходящему на дворцовую площадь. — Но бояться нет причины. Это крики радости… Хотя я не могу понять, что они обозначают…
Амаласунта тоже подошла к окну. Громадная площадь, на которую выходил главный фасад дворца, кишела народом. Мужчины, женщины, дети кричали, размахивали руками и платками, повернувшись в одну сторону.
— Они кого-то приветствуют, — мрачно нахмурив брови, произнес Цетегус. — Но кого?.. Вот в чем вопрос…
— Не знаю и представить себе не могу, — безучастно ответил Кассиодор. Неожиданное сообщение Амаласунты настолько расстроило его, что он все еще не мог придти в себя.
Внезапно Амаласунта отшатнулась от окна, гневно сдвинув брови.
На парадном крыльце дворца показался старый Гильдебранд, в сопровождении графа Витихиса.
— О, эти люди… Как я ненавижу этих варваров… — прошептала Амаласунта.
— Терпение, государыня… Завтра прибудет Помпоний, и тогда…
Новый взрыв радостных криков заглушил голос Цетегуса. Народ кого-то приветствовал… Кого же?
Цетегусу недолго пришлось ломать голову над этим вопросом.
Крики не только усиливались, но и быстро приближались… Становилось очевидно, что толпа ворвалась во дворец и заполняет залы и галереи, сопровождая кого-то восторженными криками.
Амаласунта вздрогнула.
— Что это?.. Возмущение, Цетегус?
— Не знаю, государыня, — ответил префект Рима, с беспокойством прислушиваясь к шуму неясных криков, гулко раздающихся в мраморных стенах.
— Уж не думают ли они испугать меня? — насмешливо проговорила Амаласунта, спокойно поднимаясь на ступени трона. — Цетегус… Кассиодор, — станьте возле меня… Дочь Теодорика сумеет не бледнея встретить врагов и умереть, как подобает королеве… на троне своего отца.
Едва успела Амаласунта опуститься в широкое кресло из резной слоновой кости, украшенное бирюзой и сердоликами и обитое пурпурным бархатом, как двери в тронный зал распахнулись и взору королевы предстало целое море голов, запружающих соседнюю галерею, вслед за которой начиналась полуоткрытая терраса, выходящая на внутренний двор. Все это пространство было так же заполнено народом, исключительно белокурыми и синеглазыми готами, которые кричали, махали платками и зелеными ветками.
Впереди же всех, между Витихисом и Гильдебрандом, спокойно и уверенно двигались три могучие фигуры, высокие, сильные и красивые гиганты, в полном вооружении, при виде которых Амаласунта громко вскрикнула:
— Балты… Здесь…
Цетегус никогда не видел трех герцогов, ближайших свойственников королевской династии, но он понял по выражению лица Амаласунты и Кассиодора серьезность положения и кинулся навстречу опасности.
— Ни шагу дальше, дерзновенные! — повелительно крикнул он. — Не нарушайте уважения к королеве. Она не желает никого видеть…
Префект Рима привык повелевать толпой, привык встречать почтение и уважение, внушаемое его могучей личностью. Но на собравшихся здесь германцев личность римлянина особого впечатления не произвела.
Громкий раскатистый хохот ответил Цетегусу и чей-то грубый голос крикнул из глубины зала:
— Если дочь Теодорика допускает к себе римлян, интриганов, то допустить честных готов ей и бог велел…
Смертельная бледность покрыла лицо Амаласунты. Этот насмешливый голос неведомого простолюдина уязвил ее больше, чем самое жестокое оскорбление.
Старый Гильдебранд понял чувства гордой женщины. Обернувшись к толпе, он крикнул повелительно:
— Тише, братья готы… Оскорблять женщину и королеву вдвойне недостойно честного германского воина… Не мешайте нам переговорить с дочерью Теодорика и ожидайте здесь ее решения.
— Да, друзья мои, — отозвался герцог Тулун в свою очередь. — Имейте терпение… Через полчаса мы сообщим вам ответ нашей кузины и спросим ваше мнение.
— Да здравствуют благородные Балты… Ура герцогу Тулуну… Ура храброму Иббо… Смелому Пизо, — ура… Выслушай наших герцогов, государыня… Исполни желание народное…
Все эти возгласы слились в один оглушительный крик, когда три герцога переступили порог тронной залы в сопровождении старика Гильдебранда, Хильдебада, брата Тотиллы, мрачного Тейи и всегда спокойного и энергичного Витихиса.
Эти семь человек остановились перед троном Теодорика, на котором осталась сидеть прекрасная, величественная и бледная женщина, в длинных траурных одеждах, с золотой короной на темно-русых волосах.
Двери затворились за вошедшими. Оставшаяся за дверьми толпа послушно затихла, ожидая окончания беседы своих вождей с той, которую одна половина народа еще признавала государыней, другая же готова была счесть римской прислужницей, изменившей своему народу. Покровительствуя человеку, которого всей душой ненавидели готы, Амаласунта страшно повредила себе. Непогрешимый инстинкт темной народной массы чувствует правду там, где разум образованных и мудрость ученых даже не подозревают страшной действительности. Несмотря на полное отсутствие не только улик, но даже указаний на роковую истину, германский народ, так же как и готская дружина Аталариха, твердо верил в причастность префекта Рима к смерти молодого короля, того самого префекта, которого граф Тейя открыто обвинил в измене.
