— он выправил этой женщине косоглазие. Аплодисменты Иисусу!
И люди все подходили и подходили; кому-то Иисус омолодил суставы, кто-то излечился от астмы, кто-то от геморроя, кому-то кости вправил.
— А мозги никому не вправил? — заметил Данил.
— Нет, мозги никому, — ответил Сингапур. — И всякий раз в его честь звучали аплодисменты — Иисус достоин аплодисментов! — призывал молодой человек, — Аплодисменты Иисусу!
Хочешь сказать, что это сектанты? Но то же и у православных и у католиков, только последние на органе лабают или акапеллой поют. И к мощам прикладываются или к иконам. И, что асана, что аплодисменты — все шоу. В церкви или в храме или в Большом Кремлевском Дворце — Иисус достоин аплодисментов! Папы, попы, проповедники, шоумены — думаешь, есть разница? Все игра, только не в бисер, а гораздо хуже…
— Иисус не шоумен и не еврей, он — сын Божий, а ты — дурак.
— Я не говорил, что Иисус — шоумен, я…
Но Данил уже не слушая, не оглядываясь, вышел. Всё, его терпение лопнуло.
— Ну и чего ты добился? — спросил Дима, когда захлопнулась входная дверь. Сингапур лишь пожал плечами. Выглядел теперь отрешенно даже жалко. — Надо было тебе с Данилом ругаться? Больше друзей у тебя нет. — Все же Дима сказал это без превосходства; отходчивый он был парень, с жалостью смотрел он на поникшего Сингапура.
— Ну что ж, — ответил Сингапур, — поаплодируем Иисусу. Теперь у меня нет друзей — Иисус достоин аплодисментов, — он помолчал. — Видишь как, чужой Иисус — извращенец, а за своего Иисуса можно и обидеться. Забавно, да?
Дима не ответил, поднялся, попрощался и ушел.
Данила он нашел на автобусной остановке.
— Злишься на Сингапура? — спросил он.
— Не злюсь я на него, дурак он, — ответил Данил. Он сейчас весь в отчаянье, чего на него злиться… А в церковь я хожу и крещусь трижды, и не как… муху, — с невольной обидой сказал он. — Ладно. — Подошел автобус, Данил пожал Диме руку. Двери открылись, из автобуса вышла женщина, ей было далеко за пятьдесят… Как бы приспущенные на бедрах джинсы, топик плотно обтягивал грудь… Женщина остановилась, достала из модной джинсовой сумочки пачку сигарет, закурила. Как два идиота, парни уставились на нее… Рыхлый живот складками нависал над поясом как бы приспущенных джинс; вислые сиськи прижались к телу плотным обтягивающим топиком. Женщина затянулась, подняла лицо, выпустила дым. Коротенькая модненькая стрижечка делала ее щеки совсем хомячьими. Еще раз затянувшись, она пошла неторопливо, ставя ногу так, чтобы эффектно сыграл зад. Шаг — и жир на бедрах всколыхивался, еще шаг, еще… Вся остановка взглядами прилипла к этому старому заплывшему напоказ телу. Мужчины оборачивались, все оборачивались, а она, видя это, ставила шаг еще эффектнее, еще… и еще.
— Совсем стыд потеряли, — произнес Данил.
— Жара, — сказал Дима, отворачиваясь, но, все равно, невольно заглядывая на женщину.
— Ты видел, что у нее на… жопе написано? — кивнул Данил.
— Конечно, — ответил Дима, как раз глядя на… жопу. Женщина шла все так же не торопливо и эффектно, через весь ее зад яркими оранжевыми буквами было вышито:
God Save the Queen
— Иисус достоин аплодисментов, — невольно пошутил Дима. Данил покосился на него.
— Ладно, пешком пройдусь, — сказал он. Пожал Диме руку и скоро зашагал в сторону своего дома.
Дима перешел дорогу, сел в автобус и хоть одну остановку, но проехал; жарко, лениво и спать хотелось.
До дома оставалось совсем немного, пересечь аллею и… проходя мимо пивного ларька, не удержался, он купил стакан холодного квасу, выпил залпом, и войдя на аллею, где гуляли молодые мамы с детишками, дошел до пустой лавочки, сел и достал сигарету, курить не хотелось, он просто перебирал сигарету пальцами. Странно, жара, люди раздеты, а на деревьях ни листика, даже почки не успели распуститься. Дима сидел на лавочке, и размышлял. Он не испытывал неприязни к Сингапуру, «раскусив» его… жалость он испытывал. И сам Дима считал себя честолюбивым человеком, и художником считал себя неплохим, и был уверен, что патриот. И чем плох этот город, эта страна, этот мир, если любить все это: и город, и страну, и эти деревья, это небо? Любить просто, без претензий. И работать, чтобы польза, чтобы людям хорошо. И если нравиться людям и церковь на холме, и река… если это душу греет, если претит людям грязь, зачем отображать ее на картинах? Дима считал себя хорошим художником, и на картинах его было все то, что успокаивало людям душу. А все эти революции, все эти потрясения, разве для этого мы живем? И зачем отображать то, что не радует? Нет, нельзя бороться со своей страной, ни как нельзя, — уже вдохновенно размышлял он, рисуя в своем воображении великие бескрайние поля, реки, все то чего так не хватало здесь, пусть и родном, пусть любимом, но все-таки городе.
— А курить вредно. — Перед ним стояла девочка лет восьми, она сказала это серьезно и серьезно смотрела на него. Дима смутился.
— Я не буду, — сказав, он бросил сигарету в урну.
— Ладно, — озадаченно сказала девочка, она, видно, не ожидала такой сговорчивости, она, видно, готовилась еще что-нибудь такое сказать… но, а что теперь было говорить, она лишь вздохнула и пошла дальше. И пяти шагов не прошла, вернулась, села рядом. Посидела, ножками поболтала и, взглянув на Диму, философски произнесла:
— Зима канула в лето, — она сказала это со значением и ждала немедленно не менее философского ответа. Дима лишь улыбнулся, ничего не ответил.
— Зима канула в лето, — повторила девочка. Теперь обязательно ей нужно было что-нибудь ответить, девочка нетерпеливо глянула на Диму, но совсем незаметно.
— Надолго? — спросил Дима.
— Навсегда, — ответила она с готовностью. На все оставшееся лето, — ей очень нравилось говорить такими умными словами.
— А почему в лето, почему не в весну? Вон ведь, даже почки еще не распустились, — кивнул Дима на голые маслянистые ветви деревьев.
— Весны больше не будет, — девочка помолчала. — Никогда больше не будет. Теперь будет только лето и зима.
— А осень?
— А осенью мы все умрем, — она поднялась и, больше не сказав ни слова, пошла своей дорогой. Она, видимо, все сказала, что хотела, и шла теперь осанисто и значительно неторопливо. Где была лавочка, на которой остановился Дима, аллея была безлюдна. В одиночестве девочка дошла до конца аллеи, остановилась, оглянулась, Диме даже показалось, что она подмигнула ему, и, свернув, скрылась во дворе за домами. Странная девочка. — Весны больше не будет, — Дима невольно оглянулся; голые пустые деревья, молодые мамы с детишками в жиденькой тени этих деревьев… и
