крайне неудобная, она обязательно к чему-то обязывает, всегда думаешь о ней иначе. Не знаю, но почему-то мы, мужчины, боимся красоты, а когда понимаем, что и красоту можно уложить в постель, сразу начинаем ее презирать; и, кто первый уложит, первый и презирать станет — из ревности, а еще от обиды — она такая же, как все. — Это мне Кристина сказала. Она очень тяготится своей красотой. Как-то сказала мне: «Вы, мужчины, неуравновешенны — сначала вы одержимы страстью, а как своего добьетесь — вдруг становитесь одержимы нравственностью. Скользкий вы народ, трусливый вы народ — от того и смелый и отчаянный, что вечно трусость свою перебарываете. Скучно с вами». — Это она про нас, про мужчин. Ее первому мужчине было тридцать пять, когда ей только исполнилось семнадцать. Сама его в постель затащила. И не потому, что очень хотела, а из-за своей красоты. Она так от комплекса хотела избавиться, доказать себе, что в этом нет ничего значительного и особенного. Просто секс. Доказать себе, что она такая, как и все. И все эти мальчики, все эти воздыхатели только одного и хотят — прикоснуться к ее красоте. А ее не видят. Странно, Гена же вот, наверняка ее видит, без всей этой красоты. А не нужен он ей. А я вот не люблю ее, а нужен ей. Странно все это.
На следующий день после этого разговора он разошелся с Кристиной; сам, первый и порвал все — сказал, что надоело. А Кристина (назло, наверное) в один день сначала с одним роман крутанула, а на следующий день — с другим — все с нашего курса — чтобы знали, чтобы особенно сплетничали, и парней выбрала самых сплетников и кретинов, каких еще поискать. А Гену стороной обошла.
— А я ведь люблю ее, — Гена смотрел Диме в глаза, — люблю, понимаешь ты это? Я ведь жениться на ней хочу. А он, гад… Убью его.
— Погоди, Гена, — Дима удержал его. — Погоди, давай посидим, пивка возьмем, расскажешь все. Может, ничего и не случилось, может, ты сам себе накрутил все. Крайнего всегда же легко найти. Давай сначала по пивку, а потом уже… — он повел его в магазин.
— Накрутил, — бормотал он, — я ведь… Да-а… — вдруг устало произнес он, глядя куда-то в сторону. — Я ведь сейчас такого натворил… Дима, — он заглянул ему в лицо. — Она ведь мне не простит. Она гордая. Хоть и в Бога сейчас верит, — прибавил он.
— Сейчас пива возьмем, и все расскажешь.
Гена все рассказал, все — с момента, когда ушел с пляже.
Кристине он шел с одной мыслью — сделать предложение. Если и жениться — то сейчас. Хватит, намучился, — рассуждал он. Любил он Кристину, не мог он без нее. Не верил он ей. Теперь такая, она была его, вся его; никому больше не нужна, все ее бросили. Он только один и остался… Сейчас, — торопил он, — пока не поздно. Не поздно… Поздно… Не верил Гена этому, не думал об этом, ох, как он не думал об этом. А ведь выздоровеет, выздоровеет она и… И пошлет тогда Гену к чертям… Нет, не пошлет, не может она так поступить с ним. Не заслужил он такого, он же… Он же все до копейки, он же работает из-за нее, и все до копейки ей, и по хозяйству — все он… Только не вспоминать ей, что он же… Только не вспоминать, не укорять… Конечно, она не такая, конечно, она его любит. Как же его не любить, когда он… Нет, только об этом не напоминать. Он это делал ради нее и делает! Во имя ее. Не поступит она так с ним. Не выздоровеет она. Не будет она ни с кем. Не позволит он ей быть с кем-то, с этой… с этой сволочью. Не посмеет она. Нельзя так с ним поступать, он же… — Измучился Гена, не мог больше терпеть, торопил он время. Представлял, как войдет, как увидит ее, как она обрадуется. А он — предложение ей — на коленях. Она согласится… а потом, после Пасхи. Сразу. Свадьба. И уже никто не посмеет ее отнять у него. Всех убьет, всех порвет. Его она уже будет. Навсегда его. Венчаться они будут. А вот перед Богом Кристина не посмеет — перед Богом… к этому… вернуться. Не посмеет! Она другая стала, она теперь в Бога верует. Не посмеет!.. — в мыслях кричал он.
Он вошел к ней в квартиру, в комнату, где Кристина сидела в кресле, смотрела телевизор. Не посмеет… Она оглянулась, что-то в приветствие промычала.
— Зачем он был у тебя? — с ходу спросил Гена. — Ты спишь с ним! Ты изменяла мне, я же… Как ты… Зачем он был у тебя?!! — кричал он, стоя над ней, потрясая кулаками. — Как ты можешь, я же… Я же люблю тебя! Все тебя бросили, а я… Я… — он задыхался.
Некому было заступиться за Кристину, мама была на работе, бабушка стояла в дверях и сурово поддакивала: — Так и надо, так и надо, Гена, — кивала она на каждое его слово.
Кристина покраснела, она встать хотела, сказать, все тело ее… Скрюченные пальцы не могли даже впиться в ручки кресла, только мычала; и мычать уже сил не было. Только смотрела в глаза его, дико смотрела, нервно. Нельзя с ней так разговаривать, не заслужила она такого.
— Ты спала с ним! Он сказал — ты спала! Я же… — не выдержал Гена — все он высказал, даже утку больничную вспомнил, все вспомнил. Такого в горячке наговорил, что даже бабушка кивать перестала. Не возмущалась больше Кристина, сурово утупилась в телевизор, ничего не видела. Пелена, слезы уже с подбородка капали, не могла она их утереть, сил не было, руки не слушались, и утереть некому было. Гена уже сидел на диване, обхватив голову, сам чуть не плакал, шептал: — Прости меня, прости меня, — только это и шептал. Резко поднялся и, не в силах видеть Кристину, не в силах простить себе все то, что наговорил ей, не оглядываясь, не прощаясь, вышел из квартиры, даже дверью не хлопнув, даже не закрыв ее — вышел в подъезд, и на улицу, и… Бить морду этой сволочи.
Дима слушал все это молча, сочувствовал он Гене, понимал его, кивал, говорил беззвучно: да-да, конечно. Дима легко принимал чужую боль, ни раз, вот так вот, выслушивал, сопереживал… и искренне возмущен он был; жестокий Сингапур, бесчувственный, и не мешало бы ему… Все же…
