Поблагодарив, я велела шоферу ехать и только тогда, когда мы уже снова пересекли шоссе, догадалась: «Это был Пастернак». Явление природы, первобытность»…»
Лидия Чуковская.
Отрывок из дневника
Сосны
В траве, меж диких бальзаминов,Ромашек и лесных купав,Лежим мы, руки запрокинувИ к небу головы задрав.
Трава на просеке сосновойНепроходима и густа.Мы переглянемся – и сноваМеняем позы и места.
И вот, бессмертные на время,Мы к лику сосен причтеныИ от болей и эпидемийИ смерти освобождены.
С намеренным однообразьем,Как мазь, густая синеваЛожится зайчиками наземьИ пачкает нам рукава.
Мы делим отдых краснолесья,Под копошенье мурашаСосновою снотворной смесьюЛимона с ладаном дыша.
И так неистовы на синемРазбеги огненных стволов,И мы так долго рук не вынемИз-под заломленных голов,
И столько широты во взоре,И так покорно все извне,Что где-то за стволами мореМерещится все время мне.
Там волны выше этих веток,И, сваливаясь с валуна,Обрушивают град креветокСо взбаламученного дна.
А вечерами за буксиромНа пробках тянется заряИ отливает рыбьим жиромИ мглистой дымкой янтаря.
Смеркается, и постепенноЛуна хоронит все следыПод белой магиею пеныИ черной магией воды.
А волны все шумней и выше,И публика на поплавкеТолпится у столба с афишей,Не различимой вдалеке.
1941
* * *
«Анна Ахматова назвала Пастернака собеседником рощ. Он таким и был. „Природы праздный соглядатай“ – определил себя Фет. Пастернак не был праздным, в природе он был деятельным. Я видел его в саду с лопатой, с засученными рукавами, вдохновенно копающим гряды, славящим языческое плодородье. Он был вписан в Переделкино, как знаменитая древняя церковь, как самаринский пруд, как сосны по дороге на станцию…»
Виктор Боков.
Из воспоминаний
Ложная тревога
Корыта и ушаты,Нескладица с утра,Дождливые закаты,Сырые вечера.
Проглоченные слезыВо вздохах темноты,И зовы паровозаС шестнадцатой версты.
И ранние потемкиВ саду и на дворе,И мелкие поломки,И все как в сентябре.
А днем простор осеннийПронизывает войТоскою голошеньяС погоста за рекой.
Когда рыданье вдовьеОтносит за бугор,Я с нею всею кровьюИ вижу смерть в упор.
Я вижу из переднейВ окно, как всякий год,Своей поры последнейОтсроченный приход.
Пути себе расчистив,На жизнь мою с холмаСквозь желтый ужас листьевУставилась зима.
1941
Иней
Глухая пора листопада.Последних гусей косяки.Расстраиваться не надо:У страха глаза велики.
Пусть ветер, рябину занянчив,Пугает ее перед сном.Порядок творенья обманчив,Как сказка с хорошим концом.
Ты завтра очнешься от спячкиИ, выйдя на зимнюю гладь,Опять за углом водокачкиКак вкопанный будешь стоять.
Опять эти белые мухи,И крыши, и святочный дед,И трубы, и лес лопоухийШутом маскарадным одет.
Все обледенело с размахуВ папахе до самых бровейИ крадущейся россомахойПодсматривает с ветвей.
Ты дальше идешь с недоверьем.Тропинка ныряет в овраг.Здесь инея сводчатый терем,Решетчатый тес на дверях.
За снежной густой занавескойКакой-то сторожки стена,Дорога, и край перелеска,И новая чаща видна.
Торжественное затишье,Оправленное в резьбу,Похоже на четверостишьеО спящей царевне в гробу.
И белому мертвому царству,Бросавшему мысленно в дрожь,Я тихо шепчу: «Благодарствуй,Ты больше, чем просят, даешь».
1941
На ранних поездах
Я под Москвою эту зиму,Но в стужу, снег и буревалВсегда, когда необходимо,По делу в городе бывал.
Я выходил в такое время,Когда на улице ни зги,И рассыпал лесною темьюСвои скрипучие шаги.
Навстречу мне на переездеВставали ветлы пустыря.Надмирно высились созвездьяВ холодной яме января.
Обыкновенно у задворокМеня старался перегнатьПочтовый или номер сорок,А я шел на шесть двадцать пять.
Вдруг света хитрые морщиныСбирались щупальцами в круг.Прожектор несся всей махинойНа оглушенный виадук.
В горячей духоте вагонаЯ отдавался целикомПорыву слабости врожденнойИ всосанному с молоком.
Сквозь прошлого перипетииИ годы войн и нищетыЯ молча узнавал РоссииНеповторимые черты.
Превозмогая обожанье,Я наблюдал, боготворя,Здесь были бабы, слобожане,Учащиеся, слесаря.
В них не было следов холопства,Которые кладет нужда,И новости и неудобстваОни несли как господа.
Рассевшись кучей, как в повозке,Во всем разнообразьи поз,Читали дети и подростки,Как заведенные, взасос.
Москва встречала нас во мраке,Переходившем в серебро,И, покидая свет двоякий,Мы выходили из метро.
Потомство тискалось к периламИ обдавало на ходуЧеремуховым свежим мыломИ пряниками на меду.
1941
* * *
«…Жизнь уходит, а то и ушла уже вся, но как ты писала в прошлом году, живешь разрозненными взрывами какой-то „седьмой молодости“ (твое выраженье). Их много было этим летом у меня. После долгого периода сплошных переводов я стал набрасывать что-то свое. Однако главное было не в этом. Поразительно, что в нашей жизни урожайность этого чудного, живого лета сыграла не меньшую роль, чем в жизни какого-нибудь колхоза. Мы с Зиной (инициатива ее) развели большущий огород, так что я осенью боялся, что у меня с нею не хватит сил собрать все и сохранить. Я с Леничкой зимую на даче, а Зина разрывается между нами и мальчиками, которые учатся в городе.
Какая непередаваемая красота жизнь зимой в лесу, в мороз, когда есть дрова. Глаза разбегаются, это совершенное ослепленье. Сказочность этого не в одном созерцании, а в мельчайших особенностях трудного, настороженного обихода. Час упустишь, и дом охолодает так, что потом никакими топками не нагонишь. Зазеваешься, и в погребе начнет мерзнуть картошка или заплесневеют огурцы. И все это дышит и пахнет, все живо и может умереть. У нас полподвала своего картофеля, две бочки шинкованной капусты, две бочки огурцов. А поездки в город, с пробуждением в шестом часу утра и утренней прогулкой за три километра темным, ночным еще полем и лесом, и линия зимнего полотна, идеальная и строгая, как смерть, и пламя утреннего поезда, к которому ты опоздал и который тебя обгоняет у выхода с лесной опушки к переезду! Ах, как вкусно еще живется, особенно в периоды трудности и безденежья (странным образом постигшего нас в последние месяцы), как рано еще сдаваться, как хочется жить…»
Борис Пастернак – Ольге Фрейденберг.
Из письма 15 ноября 1940
Опять весна
Поезд ушел. Насыпь черна.Где я дорогу впотьмах раздобуду?Неузнаваемая сторона,Хоть я и сутки только отсюда.Замер на шпалах лязг чугуна.Вдруг – что за новая, право, причуда:Сутолка, кумушек пересуды.Что их попутал за сатана?
Где я обрывки этих речейСлышал уж как-то порой прошлогодней?Ах, это сызнова, верно, сегодняВышел из рощи ночью ручей.Это, как в прежние времена,Сдвинула льдины и вздулась запруда.Это поистине новое чудо,Это, как прежде, снова весна.
Это она, это она,Это ее чародейство и диво,Это ее телогрейка за ивой,Плечи, косынка, стан и спина.Это Снегурка у края обрыва.Это о ней из оврага со днаЛьется без умолку бред торопливыйПолубезумного болтуна.
Это пред ней, заливая преграды,Тонет в чаду водяном быстрина,Лампой висячего водопадаК круче с шипеньем пригвождена.Это, зубами стуча от простуды,Льется чрез край ледяная струяВ пруд и из пруда в другую посуду.Речь половодья – бред бытия.
1941
