— Я у вас работал, верно? Трудился как ишак. Не спал ночами. А вы хотите отвязаться монгольским божком, безделушкой, совесть у вас есть?
— Божку цены нет, — отвечал он, — антиквариат.
— А совесть у вас есть? — спросил я опять.
Он не обратил внимания на мои слова. Тогда я подошел к нему, взял его за шиворот и потряс.
— Ты что, ты что… — забормотал он.
— Платите мне сейчас же! — заорал я.
Он кинулся к мешкам, которые я до сих пор не замечал. В таких мешках возили мы значки на демонстрацию. Он запустил в один из мешков руку и швырнул вверх под потолок новогодние значки, их я разглядел уже на полу: трафаретом елочка на синем лоскутке и голова деда-мороза, тоже трафаретом, на бумаге, вырезанная и приклеенная. Кому нужно столько новогодних значков?
— Вот они! — заорал он. — В мешках! От них отказались детские сады, жакты, пионерские организации и ясли! Не беда! Я двигаюсь в район! Я сплавлю их в районе! — Он выхватил из мешка значки и бодро швырял их под потолок, рассчитывая произвести на меня впечатление.
Он стоял взъерошенный, готовый к новой операции, новому походу на периферию со своими новогодними значками. Он был уверен в успехе. Но кто его знает…
Валялись вокруг значки с головами Дедов Морозов. Он поднял один с полу, повертел его в руках.
— Эскиз супермена и Васин труд, — сказал он, швыряя значок в сторону.
— Святая троица уверенных, — сказал я.
— Поедем со мной, — сказал он.
— Я с вами не поеду. Хватит мне с вами кататься. Возьмите супермена. Почему же вы тогда со мной не рассчитались?
— А я тебя искал. По всему базару. Сбился с ног. Куда ты тогда делся?
— Сейчас я здесь.
— Но — увы! — Он развел руками.
— Значит, вы мне платить не собираетесь?
— Реализую — заплачу. — Он кивнул на мешки.
— Значит, вы меня тогда по базару искали?
— Искал.
— И не нашли.
— И не нашел.
Ну как с ним разговаривать? Не мог я с ним разговаривать! Я понял, он мне не заплатит никогда.
— Верните хотя бы Картошину, — вспомнил я.
— Картошин украл у меня пистолет! Однокашка-милашка-Пашка! Мое оружие! Вот ему!
Он показал энергично шиш.
— Я взял у вас пистолет, а не Картошин, — сказал я зло.
Он не поверил.
— Я взял у вас пистолет, но сейчас у меня его так же нет, как и у вас.
Он все равно не поверил.
Я захватил с дивана монгольского божка и вышел вон.
Спускаясь по лестнице, я прочел на подставке монгольского бога: «2 руб. 20 коп. Сказочный персонаж. Фабрика детских игрушек».
18— Мой сын боксер! — поведал отец профессорше Фигуровской. Я готовил уроки, он позвал меня и с размаху ударил по груди.
— Вы слышали, какой раздался звон? — спросил он, довольный.
— «…как много дум наводит он», — среагировала профессорша Фигуровская, закуривая.
Все сразу засмеялись, а мне захотелось, чтобы профессорша укатила к себе домой. Я не любил профессоршу Фигуровскую. Мне всегда казалось, она несет так много ахинеи, что уши вянут, и втравливает в это мать. Меня раздражала ее болтовня о пустяках, никчемностях. По моему мнению, она забивала мамину голову пустыми разговорами, а потом мама выдавала все это на-гора нам, некуда было от этого деться. Бредни Фигуровской преследовали меня и отца. Мне казалось, она давит нас клоунской шляпкой, широченным поясом на животе, очками в золотой оправе и, наконец, положением «профессорши», словно это она профессор, а не ее муж, умерший несколько лет назад. Но мама ее обожала. У них было нечто общее в своем женском, трудно объяснимое.
— Иди, иди, — сказал мне отец чрезвычайно ласково, — готовься, готовься.
Я ушел в нашу знаменитую спальню с нашими кроватями и принялся за алгебру. Учеба у меня сейчас шла хорошо, я не запускал. Понятное дело, без семилетки не сунуться никуда. Если семилетка дело обычное, то надо справиться с этим, а не отмахиваться. От простого к сложному. «Взявшись за ум», сидел я за алгеброй и слушал доносившийся разговор. Формулы и цифры путались, а разговор воспринимался.
— Зара Леандр! О! Зара Леандр! — повторяла профессорша.
— Да, Зара, Зара, Зара Леандр! — повторяла за ней мама.
— Лиа де Путти! О, Лиа де Путти! — восклицала мама.
— Лиа де, Лиа де, Лиа де! — талдычила Фигуровская.
— Дуглас Фербенкс! — произносила Фигуровская голосом грудным, хриплым, прокуренным. — Или, к примеру, Мозжухин…
Они понимали друг друга. Вот кто спелся!
У отца выдался свободный вечер, и он слушал эту трескотню, коротал время в компании профессорши. А может быть, для него это была своеобразная музыка после бесконечных экскурсий? Речь шла о неизвестных мне киноартистах, блиставших на экранах в прошедших, далеких для меня годах.
— Мне симпатичен Утесов в «Веселых ребятах», — робко сказал отец, но они налетели на него и смяли окончательно,
Утесов им не нравился. А мне нравился Утесов, но особенно артист Петр Алейников в кинокартине «Трактористы». Он песню пел: «Здравствуй, милая моя, я тебя дождался, ты пришла, меня нашла, а я растерялся…» Точь-в-точь про меня.
— Вы говорите: симпатичен, но Утесов ведь не девушка, — выдала Фигуровская.
— Я говорю: симпатичен, потому что он мне симпатичен, — ответил отец.
— А кто вам несимпатичен?
Я ждал, отец скажет: «Вы мне, милашка, несимпатичны». Но он сказал: «Откуда я знаю — кто!» И Фигуровская сказала: «Ну вот, видите!»
Мать вбежала в комнату, сорвала со стены открытку актрисы Веры Холодной, и до меня донеслось восторженное:
— Вот моя любовь! Вот моя любовь! Глаза чего стоят! Одни глаза чего стоят! Посмотрите на глаза внимательно, у кого еще в мире имеются подобные глаза? Изумительный взгляд, редкий взгляд, бесподобное выражение!
— Равно как у Джоконды, — сказал отец.
— Ах, много ты понимаешь, — отмахнулась мать.
— Придите-ка, голубушка, ко мне, — загудела Фигуровская, — я вас порадую такой Холодной, что вам станет жарко.
— Та, что у вас на печке? — спрашивала мать.
— На печке стоит Бальмонт, дорогая.
— Ах, да!
Отец вошел ко мне. Прилег на кровать с ворчанием. Испортили папаше вечер. Он скоро заснул.
О чем толкуют все время эти женщины: моя мать и Фигуровская? Все ли женщины судачат об одном и том же, как считает отец? Сколько я ни прислушивался, выяснить мне ничего не удалось. Я принялся за алгебру и решил задачу. Храпел отец. Я вышел к ним. Профессорша Фигуровская собиралась уходить. Она вдруг размахнулась и так же, как отец, неожиданно хлопнула меня со всей силой по груди, заявив:
— Расти на радость нам!
Что хотела она сказать этими словами? Какой был в них смысл? Просто так расти, на радость маме и профессорше Фигуровской, или фигурально? И это все?
Я пошел на звонок, встретил в дверях Алешку Шароева, и мы с ним пошли прогуляться.
19Мальчишки отчаянно работали руками, закидывая друг друга редким бакинским снегом. С утра шел ровный снежок и ровно ложился на землю. Вышли ребятишки с досками, фанерками, кто с чем попало. Снег не таял, ребятишки веселились.
В окнах Шторы горел свет.
— Один тип, вон в том окне, должен мне порядочно денег, — сказал я Шароеву, — но никак мне их у него не вырвать. Надул меня два раза, — может, сходим? Вдвоем нажмем покрепче, и порядок. Не посмеет отвертеться.
Шароев согласился, и мы с ним поднялись. Монгольский бог подгонял меня по лестнице.
Открыла нам Сикстинская мадонна.
Губы ее дрожали, а глаза — воспаленные, красные и стеклянные, но я особенного внимания на это не обратил. Сикстинскую мадонну как бы подменили, совсем другая женщина, непричесанная, но на это я тоже особенного внимания не обратил. Я не придал всему ее странному виду значения, может, они там договорились, он ее нарочно в таком виде посылает, кто их разберет…
Она меня не узнала или не хотела узнавать, и я напомнил. Я сказал, что никак не могу застать ее мужа, он мне должен за работу, до сих пор не отдал. Просил зайти после Нового года, и вот я зашел.
— Еще и вам он должен? — спросила она странным голосом.
— Да, должен.
— Это очень приятно, — сказала она, глядя на меня отсутствующими стеклянными глазами.
— Что ж тут приятного?
— Не должен он вам, — сказала она, глядя на меня стеклянно.
— Это еще почему?
— Не сможет он вам отдать, только и всего.
— Во дают! — сказал я Алешке. — Видал? — И ей: — Почему не сможет?
— Позвольте, — вмешался Шароев, — я человек посторонний, но как же так выходит?
— Вы удивлены? — спросила она, не меняя своего стеклянного выражения.
— Еще бы!
— Удивляйтесь, удивляйтесь…
— Ну, знаете… — сказал Алешка.
