— Мы поздравляем тебя, — сказал отец, не обращая на нее внимания. Он протянул мне руку торжественно, как в кино на официальном приеме.
— Я вас не заметил, правда вы там были?
— Представь себе! — Отец откупоривал бутылку сухого вина.
— Я немного задержался, — сказал я, — а вы сразу уехали?
— Да, мы сразу уехали.
Я вынул из-за пазухи диплом и положил на стол. Родители меня ждали. Стол был накрыт на троих. Мои родители собирались отпраздновать вместе со мной мою победу, кто бы подумал!
— Сейчас мы разопьем бутылочку винца за твое здоровье и успехи, — сказал отец, ставя бутылку на стол. — Ты не пошел по музыкальной стезе, хотя это нас и огорчает, но я был свидетелем, как мой сын, родной мой сын, я подчеркиваю это, отдубасил такого верзилу, что, честно сознаться…
— Перестань, — сказала мама.
— Хорошо, я перестану, но я сказал, что думал.
У мамы подгорало на кухне, и она выскочила из-за стола.
Жаркое сгорело не совсем, и мы уселись в теплой и дружеской обстановке. Все было необычно, без скандалов, мамаша хлебнула полстакана и пустилась в рассказы:
— Ведь я на драматических курсах училась, у меня ведь способности к сцене были большие, милые мои. Когда я экзамен сдавала, куклу представляла, то получила пятерку, не надо забывать! И еще я читала басню Крылова «Волк и Ягненок». Там есть такие слова: «Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом здесь чистое питье мое мутить с песком и илом…» А ягненок отвечает: «Когда светлейший Волк позволит» (это ягненок говорит), и еще я читала монолог Годунова, у меня есть тетрадка, нам Муров преподавал, а Муров сейчас седой старик… Был еще Туганов, однофамилец тому Туганову, а потом был еще жокей Туганов… Я вам продолжу басню…
— Мы знаем эту басню, — деликатно прервал отец, а она сказала:
— Ну и что? Знаете — еще послушайте. Велика важность.
И отец сказал:
— Ну, валяй.
— Ну и буду валять, — сказала мама, — не смей меня перебивать!
Мы с отцом подмигивали друг другу и не мешали матери рассказывать, как настоящие мужчины. Отлично мы сидели своей семейкой, всегда бы так!
Потом мама поведала, как отца надули спекулянты с каким-то сахаром, какой он простодушный, доверчивый, добрый человек, а папа отмахивался и повторял:
— Нечего вспоминать зады.
— Мы собирались сварить варенье… — рассказывала мама, и действительно это оказалась очень забавная, смешная история, и я хохотал от всей души, и отец тоже смеялся сам над собой.
Потом мама понесла свое неподражаемое, только она могла такое выдать — непонятно, в шутку или всерьез:
— Твой отец написал фуги Баха, — сказала она, — но их у него украли, и осталась одна обложка…
— Что ты несешь? — не выдержал отец. — Разве могли у меня быть фуги Баха?
— А что, разве не было у тебя фуг Баха? — спросила она невозмутимо. — Значит, я ошиблась…
— Я играл на барабане в оркестре вместе с Рудольфом, — обратился ко мне отец, — и если твоей матери нравится ворошить мое прошлое…
Мать засмеялась тоненько и выпила, довольная, еще вина.
Я думал, опять начнется — в такой день, чемпион родного города, — но все обошлось.
Мать села за рояль, и пошли романсы.
24После тренировки я зашел в библиотеку, поднялся на второй этаж в отдел искусств. Когда-то я был там записан, листал альбомы, смотрел Кончаловского, а потом стал ходить в «Спартак».
Отдел помещался в антресолях. Облокотишься о перила и глядишь себе вниз с балкончика на читальный зал.
Знакомых в зале не оказалось.
Я попросил альбом репродукций и назвал свою фамилию.
— О, я о нем слышал! — сказал рядом стоящий человек.
— Вы его знаете? — спросила библиотекарша.
— Да, я услышал о нем при необычных обстоятельствах, — ответил тот.
— Каких обстоятельствах? — спросила старушка.
— Чрезвычайных обстоятельствах.
Он слышал обо мне! Я смотрел на него, а он загадочно улыбался. У него была седая бородка, никогда и нигде я его не видел, ни при каких обстоятельствах.
— Он на Кончаловском помешался, — сказала про меня библиотекарша. — Рано ему еще Кончаловского читать. Придет и спрашивает: «Нет ли у вас еще чего-нибудь о Кончаловском?» Читал, читал Кончаловского, а потом пропал. — Старушке хотелось поговорить.
— Кончаловский — хороший художник, — сказал он с улыбкой, — но молодой человек приобретает Сурикова.
— Скорей всего, вы что-то путаете, — сказал я.
— Молодой человек был у меня в гостях, но не застал. Оставил мне записку и ушел.
— Какую еще записку? — сказал я.
— Не будем вспоминать, если молодой человек этого не желает.
— Ай-ай-ай, в гостях был и не помнит! — сказала старушка.
— Молодой человек очень спешил, но, несмотря на это, все-таки оставил мне записку.
— Ай-ай-ай, — сказала старушка и пошла искать мне альбом репродукций.
С лица его не сходила улыбка. Но я так и не сообразил, в чем дело, пока он не сказал:
— Посетили великие художники.
Трах мне по башке этими словами! Я все понял. Он! Моя записка! При свете фонарей он выходил из мастерской, слегка сутулый, а мы с Гариком следовали за ним…
Великие художники… Воры. Появится сейчас старушка, начнет расспрашивать…
— Мама показывала твои рисунки… — сказал он.
И ему она показывала рисунки! Ну что мне с ней делать?! Что делать мне сейчас?..
Принесли альбом, но смотреть его не хотелось. Заслуженный художник сел рядом со мной.
— Кончаловский — хороший художник, — сказал он.
— А Рембрандт? — спросил я.
— Рембрандт — хороший художник, — сказал он с улыбкой.
— А Шишкин?
— Шишкин тоже хороший художник.
— А Касумов — хороший художник?
— Касумов — хороший художник, — сказал он с улыбкой.
— А Репин?
— Конечно, хороший художник.
Он кончил листать книгу, поднялся, вернул ее и вышел.
Я догнал его на улице и спросил:
— А Брюллов — хороший художник?
— Хороший художник, — сказал он с улыбкой.
— А Серов?
— Хороший.
— А вы?
— Я заслуженный художник, — сказал он с улыбкой.
— Ну, а Леонардо да Винчи? — спросил я.
— Слушай, что ты от меня хочешь? Леонардо да Винчи — хороший художник. Зато ты — великий художник. Что тебе еще от меня надо?
Я проглотил слюну и поперхнулся.
Заслуженный художник отправился с улыбкой по своим делам, а великий художник остался стоять на месте в полнейшем смущении.
Но долго стоять в полнейшем смущении мне не хотелось, и я отправился за ним. Я догнал его, чтобы объяснить, почему я к нему залез, до какой степени нужны мне были краски, а костюм я у него не брал.
Он свернул в павильон «Воды-соки», я дожидался его у дверей. Мне показалось, прошло порядочно времени, и я решил проверить, не пропустил ли его случайно. Мы встретились глазами, и он подозвал меня.
— Чего? — спросил я.
— Будешь пить?
— Спасибо.
— Потом будешь говорить спасибо. Что хочешь пить?
— То же, что и вы.
— Очень хорошо!
Он взял два стакана томатного соку, и мы с ним выпили.
— Хороший сок, — сказал он.
Я с ним согласился.
— Свежий сок.
Я согласился.
— Хочешь еще?
Я отказался, а он выпил второй стакан.
— Теперь хватит, — сказал он.
— А Петров-Водкии — хороший художник? — опять спросил я.
— Слушай, я тебя боюсь, — сказал он с улыбкой.
— Почему?
— О смысле жизни начнешь допытываться.
Об этом я не думал, но немедленно спросил:
— А в чем смысл?
Мы вышли из павильона, у дверей нас здорово толкали. Он сказал:
— Один человек явился к мудрецу и спрашивает: «В чем смысл жизни?» Мудрец сидел под деревом и мудро смотрел на жизнь. Он сказал человеку: «Какое твое дело? Не имеешь права спрашивать такие вещи. Пошел прочь!»
— Извините, я вам надоел… — сказал я.
— Другой человек пришел к мудрецу и спрашивает, может ли он кому-нибудь надоесть. «Можешь всем надоесть, а можешь никому не надоесть», — мудрец отвечает. «Как это понять?» — «Как твоя голова понимает», — мудрец отвечает. «Моя голова не может этого понять», — «Слушай, ты мне ужасно надоел», — сказал мудрец.
— Здорово я вам надоел, — сказал я, — раз вы мне такие вещи рассказываете.
— Слушай, — сказал он, — слушай. Мудрец сказал по этому поводу…
Мне вдруг захотелось спросить, как он относится к Рафаэлю, неужели точно так же, как ко всем художникам, и я прослушал, что сказал мудрец.
— Ты понял, что сказал мудрец? — спросил он.
Я кивнул.
Он быстро попрощался, он спешил. Но я продолжал идти за ним, все равно мне было по пути. На ступеньках Театра оперы и балета имени Магомаева возвышалась единственная в своем роде шляпа Гариковой мамаши. Убедившись, что это она, я остановился, собираясь свернуть за угол. Встречаться мне с ней не хотелось. Но она улыбалась, да так приветливо, что я свернуть не решился, — неужели она меня видит издалека? Я улыбнулся ей в ответ, на всякий случай, но, к моему изумлению, Велимбеков поднялся по лестнице, поздоровался с ней, приложился к ручке, и вместе они стали спускаться. Теперь-то уж мне оставалось смыться, чтобы не быть замеченным.
