Следует заметить, что в других романах Достоевского практически нет сопряжения мотивов воды и солнца. Так, в «Бесах» Ставрогин оказывается на мосту ночью, князь Мышкин выходит к Неве перед припадком на закате, но собирается гроза, и тучи закрывают солнце и т. д. Это дает основания утверждать, что из всех романов Достоевского именно и только в «Преступлении и наказании» представлена полнота мистериального прасюжета.
Все три связанных с Раскольниковым сцены на мосту так или иначе приближают героя к воскресению, так как вода, будучи воплощением бессознательного, не может лгать (ложь у Достоевского – прерогатива сознания). Благодаря этому перед бесстрастной правдой воды герой постигает истинное соотношение вещей, себя, в конечном итоге. Не случайно в эпилоге Раскольников, вспоминая себя на мосту, пытается понять (и это очень важно для него!), что же тогда произошло в душе его: «Он страдал тоже от мысли: зачем он тогда себя не убил? Зачем он стоял тогда над рекой и предпочел явку с повинною?.. Он с мучением задавал себе этот вопрос и не мог понять, что уж и тогда, когда стоял над рекой, может быть, предчувствовал в себе и в убеждениях своих ложь. Он не понимал, что это предчувствие могло быть предвестником будущего перелома в жизни его, будущего воскресения его, будущего нового взгляда на жизнь».
Таким образом, вода у Достоевского возвращает человека к самому себе, без чего невозможен подъем духа и воскресение, но возвращает лишь при условии, что человек не потерял, не утратил, не отверг верхнюю точку вертикали. В противном случае ему суждено утонуть в бездне бессознательного без надежды на спасение.
По этой причине мотив воды является проверочным для героев романа. С водой связана Соня: отчасти – прямо, ибо дом, в котором живет Соня, стоит на берегу канавы; отчасти – косвенно, через корреляцию задумавшей утопиться Афросиньюшки и Сони, для которой, по мысли Раскольникова, есть три дороги – «броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом, или… или, наконец, броситься в разврат, одурманивающий ум и окаменяющий сердце».
Свидригайлов, заметивший, что никогда не любил он воду даже в пейзажах, испытывает к воде отвращение настолько сильное, что даже смерть под мокрым кустом для него невозможна. Невозможно, стало быть, и воскресение. Свидригайлов, который, по собственному признанию, никогда не лжет, то есть не испытывает потребности в самозащите, в действительности беззащитен прежде всего перед самим собой. Боязнь воды в архаической семантике – это боязнь себя, своих собственных глубин, и Свидригайлову легче умереть, чем погрузиться в эти глубины.
Знаки этих темных глубин все время преследуют Свидригайлова, и связаны они именно с мотивом воды: это мокрые волосы девочки, лежащей в гробу, девочка лет пяти «в измокшем, как поломойная тряпка, платьишке» и т. п. В сущности и самоубийство Свидригайлова словно подгоняется водой: вода как будто настигает, торопит его – он слышит пушечные выстрелы, сигналы подступающего наводнения, думает о прибывающей воде и тут же решает: «Самая лучшая минута, нельзя лучше и выбрать».
Важно, что большая часть этих знаков грозящей поглотить героя бездны не материализуется в фабуле – они порождены подсознанием Свидригайлова и принадлежат только ему. Даже пушечные выстрелы, предупреждающие о наводнении, даны в таком контексте, что нельзя с определенностью сказать, реальность это или галлюцинация.
Очень своеобразно через фамилию связан с водой Лужин. Фамилия здесь говорит о фактическом отсутствии духовной глубины, а стало быть, и вертикали в целом. Интересно, что в том же варианте мотив воды в «Бесах» постоянно сопровождает Ставрогина: Достоевский часто рисует его шагающим по лужам.
Что касается Раскольникова, то помимо всего сказанного необходимо заметить, что приведенные в начале статьи слова Юнга («Когда улетучивается принадлежащее нам по праву родства наследство, тогда… наш дух спускается со своих огненных высот. Обретая тяжесть, дух превращается в воду, а интеллект с его люциферовской гордыней овладевает престолом духа») кажутся характеризующими именно путь главного героя романа «Преступление и наказание». Борьба духа и интеллекта отражена, согласно системе взглядов Достоевского, и в имени Раскольникова: Родион, Родя – от древнейшего верховного славянского бога Рода; Романович – Рома, Рим, колыбель рациональной, по Достоевскому, западной культуры. Через группу однокоренных слов имя героя оказывается связанным с мотивом воды и мистериальным прасюжетом – родник, рождение как выход из вод и восхождение к духу. Не случайно вариант последнего слова звучит в завершающих фразах романа: «Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой…».
Возвращение Раскольникова к самому себе в финале романа, движение его к Христу через единение с Соней приводят к трансформации мотива воды в эпилоге. Последний раз мотив в параллели с мотивом солнца звучит в сцене, когда выздоровевший Раскольников ясным днем сидит на берегу пустынной и широкой реки: «С дальнего другого берега чуть слышно доносилась песня. Там, в облитой солнцем необозримой степи, чуть приметными точками чернелись кочевые юрты. Там была свобода и жили другие люди, совсем не похожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его». Здесь Раскольников смотрит уже не в воду, а поверх воды, открывая для себя связь времен в единой бесконечной цепи. Завершенность этой сцене и развитию мотива воды в романе придает присутствующий здесь мотив берега, ДРУГОГО берега, с временем Авраама и стад его, берега веры, который был прогностически задан Порфирием Петровичем: «…а вы лукаво не мудрствуйте; отдайтесь жизни прямо, не рассуждая; не беспокойтесь – прямо на берег вынесет и на ноги поставит».
Тактильные образы в лирике Тютчева
Принято считать, что Тютчев являет собой тип художника, в котором прежде всего представлено, по выражению Фета, «духа мощного господство». Слово «дух» становится в этом случае ключевым, что вполне сопрягается с многочисленными суждениями писателей, философов, филологов о силе мысли, нашедшей выражение в лирике поэта. Этой общепризнанной особенностью его творений во многом обусловлено справедливо отмеченное Р. Г. Лейбовым «тяготение исследователей к построению инвариантной модели мира лирики Тютчева»[231].
Традиционная для русской культуры дихотомия духа и плоти, осложненная их резкой противопоставленностью, подталкивает читателя Тютчева к мысли о некой бесплотности, рационалистичности его творений. Спроецированная на личность поэта, эта мысль находит подтверждение и в его самооценках, и в письмах и воспоминаниях его современников. Приведу лишь единичные наиболее показательные высказывания. Все они принадлежат людям, близким Тютчеву, и порой звучат со ссылкой на него самого. Первые два взяты из писем князя И. С. Гагарина к А. Н. Бахметевой. В письме от 28 октября / 9 ноября 1874 года кн. Гагарин пишет:
Поскольку его дочери желают знать все подробности, мне вспоминается, что в 1834 году, когда я был в Карлсбаде, дошло до меня, что Тютчев был подобран без сознания в Мюнхене, в Хофгартене. Возвратившись в Мюнхен, я спросил его, что это значит. Вот что он отвечал мне: «Однажды ваш дядя пригласил меня на обед; я думал, что к шести часам, и явился в ту самую минуту, когда вставали из-за стола. Поэтому я не обедал. На другой день жены моей не было дома и некому было заказать обед; я обошелся без обеда. На третий день я потерял привычку обедать, но силы мне изменили, и я упал в обморок в Хофгартене»[232].
Случай этот, широко известный в кругу исследователей творчества Тютчева, выглядит почти анекдотическим, но он, вместе с тем, и показателен для поэта, готового легко пренебречь своей плотской сущностью, кажется, попросту забывающего о ней до того момента, когда природа ему о том напомнит. И кн. Гагарин говорит в том же письме о хилом теле и мощи ума Тютчева, противопоставляя одно другому.
В другом письме, от 15/27 ноября 1874 года, князь вспоминает беседу с Тютчевым о типе Дон-Жуана и пишет далее:
Он говорил мне: «существует бесконечное множество милых женщин, и каждая из них обладает особым очарованием. Представьте себе мужчину, способного различать и оценивать все очарование каждой из них, наделите его соответствующей силой, и вы получите Дон-Жуана». Что ему самому недоставало, так это силы. Замените женщин мнениями, и вы себе представите Тютчева[233].
Князь Гагарин последователен в суждениях такого рода, но мы знаем из биографии Тютчева, что во многом это последовательность мифотворения, в котором активное участие принимали и члены семьи поэта. Так, Анна Федоровна Тютчева 17/29 июня 1854 года пишет сестре Дарье Федоровне: «Он представляется мне одним из тех недоступных нашему пониманию изначальных духов, что исполнены разума, проницательности и огня, однако лишены души, хотя и с материей не имеют ничего общего»[234], а год спустя, 19/31 августа 1855 года, Дарья Федоровна, эхом отзываясь, пишет Анне Федоровне о возможности для Тютчева всечеловеческой христианской любви, в которой растворились бы конкретные кровные привязанности, и замечает: «У него слишком мало себялюбия и слишком много аналитического ума»[235]. И женщин, по мнению современников, Тютчев покорял прежде всего силой ума и блеском живой беседы.
