Ее изумрудные глаза на лоб полезли. Она встала на диване на колени. И сняла картинку со стулом:
— Пусть он лучше на закат смотрит.
— Правильно, — я ей говорю, — только ваша жуткая дверь все равно с вами осталась.
— Почему это моя дверь?! — рассердилась она, совсем как мама, Светлана Филипповна.
— Да потому что это вы у нее стоите и отойти не можете, — объясняю я ей. — Пока она закрыта — вам хорошо. Но только кто-нибудь к вам зайдет, эта дверь вас по лбу хлопает, бедненькая. Вот вы и злитесь на тех, кто к вам зайти хочет.
Она сидела на диване, поджав коленки, надувшись. Из-под каштановой челки сверкал на меня зеленый волчий глаз. Но она меня не прерывала.
— А что вам надо сделать? Да всего лишь самой открыть ее настежь.
Она надолго задумалась. Надула губы.
Заметил, она губы темной помадой мажет? Это потому, что с привычкой дурной не расстаться. А надутые губы сквозь темную помаду не так видны.
Она подумала и говорит:
— Спасибо, доктор. Я и не ожидала, что вы мне так быстро поможете. — И засмеялась счастливо.
Я ее разочаровал:
— Вам самой с этой дверью не справиться.
— Это почему? — опять рассердилась она.
— Да потому что вам ее без меня не найти. Она в другом измерении. И вам туда без меня не попасть.
— И вам без меня, — сказала она упрямо, — ни за что не попасть! Потому что это мое измерение!
На этом мы и закончили в первый вечер.
Я понял ее. Она меня к этой двери не подпустит…
Первозванный, закурить ничего не осталось? Нету… Жаль. Ни последней чарки. Ни последней затяжки. Нас тут совсем хотят уморить.
Что ты говоришь?… Как я туда попал, в другое измерение?
А у меня просто другого выхода не оставалось. Я обязан был его найти. Просто обязан. До приезда профессора Татарского… Вот тут-то, собственно, и начинается вся загадочная история про Георгия Аркадьевича, про выстрел в спину, про Капитана Джо… и прочую чертовщину.
Э! Это что за дела?! Свет погасили!
Теперь тут вообще как у негра под мышкой — формалином воняет и не видно ни черта. Одна вонь.
Слушай, Первозванный, ты не прав. Кто-то нас внимательно слушает. И они нам это дали понять на самом интересном месте…
Что-что?… А почему ты шепотом?… Они теперь все знают, Первозванный. Как — что?… Что я и есть Саша. А, теперь уж все равно. Пусть теперь узнают, что я о них думаю. Мне теперь терять нечего. Завтра будет о чем поговорить с «папой»…
Итак, на чем мы остановились, Первозванный? На изумрудной двери? Правильно.
Найти ее оказалось непросто. На следующей встрече Марина, как говорится, застегнулась на все пуговицы. Она не ответила ни на один мой вопрос. И Светлана Филипповна мне ничем не могла помочь. Тут сразу выяснилось, что дочь свою она совершенно не знает. Марину, собственно, воспитала бабушка. Мать Светланы Филипповны. Бабушка жила в семье на правах экономки. Точнее, домработницы, няни, прислуги за все про все.
Профессор был скуповат. Досконально изучив научный коммунизм, объездив все страны СЭВ и Латинскую Америку с Африкой, он воочию убедился в скором и безотлагательном конце непобедимой идеи. И стал копить денежки на предстоящий финал.
Непостижимо, но факт: священная книга коммунизма называется «Капитал». Давай сравним ее с другими священными книгами. Одна из них называется Евангелие. В самом названии ангелы поют. А переводится и того лучше — благая весть. Благо-вест. Или возьмем мой любимый роман «Апокалипсис». Тоже замечательное название — «Откровение». А у коммунистов — «Капитал». Словно из кошелька монеты высыпались на каменный пол. И что интересно, коммунисты назвали свою священную книгу тем понятием, с которым они призывают бороться насмерть. До последней капли пролетарской крови. Ты представляешь? Они назвали свою священную книгу именем своего заклятого врага. Согласись, странно. Как если бы христиане назвали свою священную книгу «Сатанизм». А «Откровение» — «Дьяволиадой». Такое даже представить себе страшно.
Недоверчивый профессор Паршин был человеком неглупым. Он-то давно понял несовместимость учения и заглавия. Понял что, как говорил папаща Фрейд, в проговорке основоположников марксизма и скрыта священная истина. А истина эта — капитал. Их священная книга — просто инструкция, как сделать чужой капитал своим. И профессор начал активно собирать свой капитал. И многого бы добился, если бы не странная преждевременная смерть. Но к этому интересному вопросу мы еще с тобой вернемся позже. И поподробнее. Слышите, господа присяжные заседатели? Вы можете включить свет в знак того, что вы меня поняли.
Ого! Смотри, Первозванный! Вот и свет зажегся. За-ме-ча-тель-но!
Тогда, господа присяжные заседатели, прежде чем продолжить свою сбивчивую речь, я обязан вас предупредить. Всякая исповедь — разговор с совестью. Выслушивающий исповедь берет на себя колоссальную ответственность. Потому что совесть, как сказал Владимир Иванович Даль, — «прирожденное чувство правды». Прирожденное, то есть присутствующее в человеке до рождения! Только присутствие этого чувства дает право называться человеком! Господа, не заставляйте меня метать бисер перед свиньями. Отключитесь! Я с человеком говорю! Не отключились… Ну-ну…
Дальше, Андрюша, я исповедуюсь только перед тобой. Я уверен в твоей прирожденности, Первозванный.
Итак, на чем мы остановились?…
Да. Она застегнулась на все пуговицы.
Главное и непременное условие психоанализа — это исповедь. Вспомнить все, что тебя пугает, до мельчайших подробностей и вместе с врачом попытаться дать им оценку. Нужно пережить все заново и освободиться, либо, в сложных случаях, заместить травмирующий момент другим…
Как? Ну, если упрощенно… Вот тебе задание, Первозванный. Лежи спокойно. Расслабься. И целую минуту думай о чем хочешь. Только о белом медведе не думай. Понял? Только о белом медведе — нельзя… Поехали… Что? Медведь. Ну конечно. Он тут как тут… Табу. Запрет. Это и есть травма! И о чем бы ты ни думал теперь, твоя мысль непроизвольно будет подсовывать тебе этого жуткого белого медведя. Он может сломать твою жизнь…
Как от него избавиться? Очень просто. Во-первых, если нельзя думать о медведе, попробуй думать о дельфине, например. О нем же твоим табу не запрещается думать. Думай о дельфине и медведь отступит, заменится одна навязчивость другой. Это называется метод замещения. Во-вторых, нужно с помощью врача приоткрыть изумрудную дверцу и посмотреть, кто же там стоит. Может, там и не медведь вовсе. Ведь все что угодно может быть за изумрудной дверью. Может, там мышка? А может, красавец принц? Или окровавленный вампир?
Чтобы вылечиться, нужно знать, как ты говоришь, реально знать, что за чудовище ожидает тебя за дверью.
Винцент Ван-Гог своего чудовища не знал. Под изумрудной дверью он нарисовал черную щель. Единственное черное пятно во всей жизнерадостной картине. Черная полоса и петли внутрь. Это незнание его и сгубило. Он вернулся на свой любимый уютный стул уже с отрезанным ухом. Помнишь его автопортрет в бабьем платке? А под платком — голова без уха.
Это очень сложный момент в лечении: у больного есть факты, но нет ключа к ним, а у врача есть ключ, но нет фактов. Они должны быть вместе и доверять друг другу.
Но она не хотела мне помочь. Я приходил к ней аккуратно каждый вечер. Расспрашивал ее о детстве, о матери, об отце… Пустой номер, совершенно безоблачное детство. Пришлось исповедоваться мне. Я рассказал ей все, вывернул себя наизнанку, как перчатку.
Зачем? Для примера открытости…
Особенно ее заинтересовали мои фотографии. Когда я показал ей снимки, она не поверила в созданных больным воображением крыс.
— Это что же, — поразилась она, — выходит, мысли материализуются?…
Я объяснил, что, выходит, в какой-то степени материализуются, на уровне тонкой материи, энергоинформационного поля, невидимого глазу, еще почти не исследованного.
— А при чем тут ваши алкоголики? — спросила она.
Я объяснил, что в состоянии диллирия возбужденный мозг выдает очень мощные импульсы. Энцефалограф зашкаливает. А эти мощные импульсы легче зарегистрировать моей несовершенной аппаратурой. На шосткинской пленке.
Мне безразлично, кто отобразится на пленке. Мне важен конкретный результат.
— Что мысль первична? — спросила дочь профессора научного коммунизма.
Я сказал, что не ставлю вопрос так резко. И вообще это не мое собачье дело, что первично, а что вторично. Я не философ. Я хочу только доказать, что рождаемые нами мыслеобразы существуют. И начинают жить независимо от нас.
Мы живем как бы на дне аквариума. Над нами проносятся стаи золотых рыбок, рожденных фантазией поэтов. И мрачные чудовища, рожденные фантазией монстров, пожирают этих романтических рыбок. Вокруг нас невидимый мир. Даже после нашей смерти рожденные нами мыслеобразы продолжают жить в энергоинформационном поле. И прекрасные мечты, и чудовища, порожденные нами.
