— А вы сфотографируйте свою мысль, — предложила вдруг Марина.
— Попробую, — согласился я, — когда ты меня доведешь до белой горячки.
Тут я впервые сказал ей «ты».
Она довольно засмеялась.
Но лечение наше не продвигалось ни на шаг. На моих сеансах она молчала, как партизан. Хотя внешне все было замечательно. Марина стала учиться в школе. И ходить на занятия подготовительного факультета психологии, на котором я преподавал молодым лоботрясам. Светлана была счастлива. Марина выбрала свой жизненный путь: решила стать психологом… Но я-то знал, что она оставалась больной изнутри.
Была уже весна. Растаяли сугробы. Я сменил свою дубленочку на плащевую куртку. Изумрудная дверь оставалась закрытой наглухо. Открыть эту дверь я без нее не мог. Нужно было ждать, когда она сама откроется. И хлопнет ее по лбу. И вот однажды я пришел к ним, как всегда, после работы.
Дверь мне открыла бабушка. Бывшая прислуга профессора за все про все. Со смертью Николая Николаевича она перестала быть прислугой. Она стала в доме хозяйкой. Беспрекословной хозяйкой. Я понял, что именно она унаследовала весь профессорский капитал. Светлана умела только тратить деньги. Беречь их она не могла. Теперь мать стала банкиром дочери.
Бабушка попросила меня подождать. Светлана с Мариной разговаривали в гостиной. Бабушка проводила меня на кухню. Угостила кофе. И ушла. Чтобы мне не мешать. Хитрая старуха знала, что из кухни слышно каждое слово в соседней гостиной. А разговор я услышал такой. Не разговор даже, а научный диспут какой-то!
Мать: «Все гении больные люди!… Психи!»
Дочь: «Но все лучшее и в науке, и в искусстве создали они! Психи, как ты говоришь…»
Мать: «Ну и что? Они ведь все это создали не для себя. А для нас. Гений живет в своей скорлупе. Ничего не видит. Кроме своей гениальности. А я — нормальная женщина, хожу по Эрмитажу, восхищаюсь гением Рембрандта, Леонардо, Пикассо, Мане… Кто из нас счастливее?»
Дочь: «Значит, гении существуют для вас?»
Мать (со смехом): «А для кого же?»
Дочь: «Значит, они — ваши рабы?»
Мать: «Ну почему же… Ведь никто их не заставляет создавать гениальные вещи. Они их создают сами».
Дочь: «Для вас?»
Мать: «Конечно. Для людей».
Дочь: «А люди просили их об этом?»
Мать: «Я не понимаю тебя…»
Дочь: «Ну, просил кто-нибудь Рафаэля срочно написать Сикстинскую мадонну? Кому-то прямо жить стало невмочь без этой мадонны! Да?»
Мать: «А как же! Мадонна и называется Сикстинской, потому что написана по заказу папы для Сикстинской капеллы».
Дочь: «Хорошо. Допустим, Рафаэля нет. Какой-нибудь другой художник написал бы Сикстинскую мадонну. И что? Сколько мадонн написано, а мадонна Рафаэля одна! Потому что ее создал гений».
Мать: «И он стал от этого счастливым? Бессмертным? Наоборот, он испортил себе здоровье в этой капелле и умер молодым. Гении — несчастные, бедные люди…»
Дочь: «Это вы — несчастные! Ты хоть понимаешь, что нарисовал Рафаэль?! О чем его картина?!»
Мать: «Марина, мы отвлеклись… Мы ушли от темы… Ушли очень далеко… Пусть он очень способный, талантливый человек… Пусть даже гений, как ты говоришь… Это и страшно! Ему никто не нужен! Он самодостаточен! Он так и будет всю жизнь фотографировать крыс. Не тебя, а крыс! Он взрослый мужчина!… А тебе шестнадцать… Для тебя создан весь этот великолепный мир. Блистающий мир! А не крысиный подвал. Пойми, девочка моя…»
Дочь (с криком): «Я тебе не девочка! Уйди от меня».
Ну, дальше начались слезы. Причитания. Объяснения. Я встал и вышел на цыпочках в прихожую. Тут же открылась дверца бабушкиной «светелки». Она протянула мне конверт с деньгами.
— Спасибо… Я знала, что вы умный человек… Вы вылечили Марину. Спасибо. Это вам за труды… Если будет нужно — вам позвонят…
Я ушел. Но я знал, что я ее не вылечил. И напрасно они меня испугались. Марина не влюбилась в меня, — это была не любовь. Просто замещение. Как в истории с белым медведем… Я решил набраться терпения и ждать, когда дверь сама откроется. Дурные предчувствия меня не оставляли…
Уже утро. Слышишь, ветер стих?
Немного осталось…
Э! Опять свет погас… Опять! На самом главном! Волнуются присяжные заседатели.
Первозванный, нас слушает очень знающий человек. Очень сведущий во всей этой истории. Это, безусловно, не Георгий Аркадьевич. Он уехал. Уехал очень взволнованный. Что-то с Мариной случилось… А потом, если бы он узнал, что я и есть доктор Саша, он бы сразу прекратил исповедь. Он-то все дальнейшее знает лучше меня.
Кто же это может бьггь?… Неужели?
О-о-о!!! Опять зажегся свет. Значит, нас поняли, Андрюша!
Напрасно мы ждем, Первозванный. Ни водочки, ни табачку нам не принесут! Наше чудовище не хочет показываться из-за железной двери! То ли не хочет нас пугать, то ли разочаровывать… Ведь за дверью вместо чудовища может оказаться серая мышка. Бывает и такое. Бывает, что из-за глупого серенького мышонка человек погружается в кошмар…
Что? Какой был у Марины мышонок за дверью? У нее, Первозванный, не мышонок. У нее случай пострашнее…
На чем мы остановились? Мы остановились на том, как я из ее дома ушел. Ушел ждать, когда они мне позвонят. Они мне не позвонили, конечно.
Я ее видел раза два или три. Я же сказал, она бегала на подготовительный факультет, где я преподавал лоботрясам. Лоботрясы мои были веселыми и бесшабашными, как все то недалекое время.
С треском и удалью рушились старые авторитеты. Это только с виду веселый процесс: петля на бронзовую башку — и рухнул авторитет. Не так все просто, Первозванный. Бронзовое нелепое чудовище е вытянутой в грядущее рукой у всех на виду. Его легко с пьедестала скинуть. А как быть с его невидимыми глазу мыслеобразами? Куда от них деться? Ведь они рождены горячечным мозгом. Импульсы его мощны, как у моих болезных. Энцефалограф зашкаливает. Как с ними-то быть, Андрюша? Помнишь, у Александра Сергеевича болезный Евгений только хилый кулачишко поднял на бронзового истукана и провизжал чуть слышно: «Ужо тебе!» Вот и весь его жалкий протест. А как истукан наказал его? Несопоставимо с жалким протестом. Очень жестоко его наказал. А тут — веревочную петлю на бронзовую башку. Такое не прощается, Андрюша. Возмездие еще впереди, как говорится.
Отвлеклись. Извини. Слышишь? Где-то дверь хлопнула. Значит, точно, утро. Охрана поднимается. Ох, рано встает охрана…
Ну, дальше я коротенько без прикрас. Только фабулу, как говорится. У меня на подготовительном были в основном одни мальчишки. Сами или с помощью родителей осознавшие, что в скором времени профессия психолога станет «золотой жилой». Это пока юристы главные. Оформляют земные сделки. А расплата за них уже готовится на небесах. И адвокатом твоим перед небесными кредиторами будет психолог. Или священник. Что почти одно и то же.
Конечно, вся моя удалая группа, когда на занятиях появилась Марина, сделала на нее собачью стойку. Как пойнтер на дичь. И самым главным, чистокровным пойнтером был наш Валерик. Умный, стройный, циничный мальчик. Отлично знающий себе цену. Всеобщий любимец. А Марина на него никакого внимания. Естественно, это чистокровного пойнтера ужасно задело. Задело и завело.
На следующий день после моего ухода из дома профессора Паршина у меня как раз были занятия на факультете, «Жигуль» мой барахлил. Доехал я из клиники на двадцать втором троллейбусе до площади Труда. Весна совсем. Деревья на Конногвардейском бульваре еще черные, но в воздухе уже весной пахнет. Воробьи безумствуют. Схожу я на кольце. А меня Марина поджидает. Как она узнала, что у меня «жигуль» скис и я на троллейбусе приеду, до сих пор не знаю. Телепатия, наверное. Она способная.
Бабушка ей, конечно, все рассказала о том, как я подслушал их разговор с матерью, и о том, как я тактично ушел. Хвалила меня за порядочность. А Марина обвинила меня в трусости. Пришлось ей объяснить: то, что с ней случилось, просто недоразумение. Почему?
Во-первых, во время сеанса между доктором и больным складываются очень тесные, даже, можно сказать, интимные взаимоотношения. Больной чисто подсознательно расплачивается с доктором своей привязанностью, а иногда и любовью. Не случайно на западе психоаналитики очень дорого стоят. То есть дорого за сеанс берут. И потому, что действительно избавляют человека от колоссальных страданий, и еще для того, чтобы эту душевную, интимную привязанность снять. Мол, привязанность ваша — это только лирика. Бесплатно только птички поют. Вы мне заплатите как следует,— с меня и довольно. А интим ваш для другого приберегите. Цинично, конечно. Но необходимо. И для больного, и для доктора. Не может же доктор в каждого пациента влюбляться. На всех его и не хватит просто. Профессию потеряет. А для меня профессия — это тропинка через вязкое болото. Моя единственная тропинка. Сойди с тропы хоть на шаг, в грязи увязнешь. Засосет в изумрудной манящей болотине.
Деньги я, конечно, от бабушки получил, хоть и мизерные, и считал этот инцидент исчерпанным, но Марина хотела меня сама отблагодарить. А что она могла мне предложить, кроме себя? И она предложила. Она мне призналась в любви.
