Загадочная эта долина мелькнула и исчезла, навстречу грохотал товарный состав с грузовиками, накрытыми брезентом.
Сойдя на станции, мы долго пробивались к даче по осыпающимся, норовящим куда-то уползти песчаным косогорам.
Дача была темная от воды, краска облупилась, торчала, как чешуя. Леха дернул разбухшую дверь, мы поставили на террасе тяжелые сумки, начали выкладывать продукты на стол.
— А сигарет ты, что ли, не купил? — испуганно обратился Дзыня к Лехе.
— Нет. Я думал, ты купишь, пока я за этим езжу! — Леха кивнул на меня как на главного виновника отсутствия сигарет, хотя я в жизни никогда не курил.
— Ничего! Можно день провести и без них,— примирительно проговорил я.— Не за этим мы, кажется, приехали сюда, чтобы курить.
Дзыня повернулся ко мне, его остренькое личико натянулось обидой, как тогда на платформе, хотя в обоих этих случаях виноват он был ничуть не меньше меня.
— Об тебе вообще речи нет,— скрипучим, обидным тоном, столь характерным для него в последнее время, заговорил Дзыня.— Ты можешь жить без того, без чего ни один нормальный человек жить не станет.
Довольный своей фразой, он улыбнулся язвительно-победной улыбкой; Леха тоже глядел на меня как на виновника каких-то их бед… Ну ладно! Я вышел во двор, начал колоть сырые дрова — лучшее средство тут же вернуться в больницу,— чтобы успокоить наконец лютую их, непонятную злобу… Нет, конечно, дело не в сигаретах и не во мне, просто устала немножко душа, особенно у бывшего счастливчика Дзыни.
На крыльцо высунулся Дзыня.
— Слушай, если не трудно тебе,— с прежней язвительной вежливостью выговорил он,— принеси, пожалуйста, воды. Хочется чаю выпить, а то бьет все время какой-то колотун.
Конечно же! Об чем речь! Кто же, как не я, должен носить им воду!
Когда, тяжело переступая по сырому песку, я вошел с полными ведрами во двор, Дзыня и Леха, покачиваясь, стояли на крыльце и Дзыня, поправляя на остреньком своем носике очки, говорил Лехе:
— Нет! Не могу я поехать с тобой за рыбой. Я ведь с лодки могу упасть. Видишь, как я падаю! — Дзыня, не сгибаясь, упал с крыльца в песок. Показал.
— Да,— озабоченно почесав в затылке, согласился Алексей.— Падаешь ты действительно здорово! Ладно, оставайся. Поедем с ним.
Дзыня поднялся, долго внимательно глядел на меня.
— Что за идиот?! — возмущенно заговорил он.— Месяц как из больницы — и таскает полные ведра. Ждать же надо, пока рана зачмокнется.— Соединив ручонки, он показал, как это произойдет.
— Виноват! Больше такого не повторится.— Я с облегчением опустил ведра на крыльцо.
Потом я сидел на террасе в шезлонге, как бы заработав себе право на отдых, глядел на красного, залитого слезами Леху, дующего в печь, на Дзыню — обмотав горло шарфиком, он умело нарезал на досочке мясо.
«Эх!» — меня осенило. А ведь я один на всем свете и знаю, какие это прелестные люди. Никто больше не знает — да и откуда всем знать? Надо жить было вместе с самого начала, вместе пытаться повернуть время вспять, вместе пытаться угнать эскалатор на станции метрополитена «Владимирская»… Да ведь и про меня, понял я, никто на свете не знает, кроме их двоих!
— Утро… гуманное… утро… с едою! — козлиным своим голоском затянул Дзыня.
Потом мы гуляли по лесу, перепрыгивали канавы с красной, настоянной листьями водой, ползали по серо-голубому мху, находили белобокие брусничины с глянцевыми листиками, порою — темными.
— Эх! — сказал я Дзыне.— И ради каких-то денег ты хочешь уехать!
— Не в деньках фокус! — строго поглядев на меня поверх очков, выговорил Дзыня.— Тебе этого не понять,— и снова нервно улыбнулся.
— А видели, какая девушка прошла? — меняя тему, оживился я.— А?
— Мне кажется, ты слишком приземист для нее,— уже ласково улыбнулся Дзыня.
— Ну и что? — обрадовавшись, заговорил я.— Подойдем к ней. Скажем: вот тебе приземистый, а вот коренастый. Выбирай!
— Этот идиот по-прежнему уверен, что женщины от него без ума,— переглянувшись с Лехой, как умный с умным, произнес Дзыня.
— Конечно! — Голос мой гулко звучал в пустом лесу.— Ирка влюблена! Галька влюблена! Только вот Майя, как всегда, немного хромает.
Но друзья уже не слышали меня, они снова были заняты настоящим мужским делом — отыскивали окурки.
— Ты по карманам, что ли, окурки прячешь? — пытался развеселить я Дзыню, но безуспешно.
— Нет? — не сводя с него глаз, выдохнул Алексей.
— Почему я обязан обеспечивать всех куревом?! — вдруг истерически закричал Дзыня.— Я никому ничем не обязан! Никому! — Дзыня повернулся и, перепрыгивая на тоненьких своих ножках через канавы, не оборачиваясь, стал удаляться.
— Что ж это такое! — воскликнул я.— Собрались мы, друзья, дружим двадцать лет, расстаемся неизвестно на сколько, а говорим о каких-то окурках!
Дзыня остановился. Потом обернулся.
— А ведь этот слабоумный, кажется, прав! — улыбнулся он.
— Может, в магазин еще успеем,— глядя в сторону, сухо произнес Алексей.
Но мы не успели. На станции магазин был закрыт. Только дощатая уборная, ярко освещенная изнутри, излучала сияние через щели. Рядом ловил окнами тусклый закат длинный одноэтажный барак ПМК — передвижной механизированной колонны.
— Зайду,— сказал Дзыня.— Может, хоть здесь сделаю карьеру?
Он вышел через минуту с маленьким коренастым человеком. Человек сел рядом с нами на скамью.
— Вообще уважаю я таких людей! — произнес он.
— Каких?
— Ну, вроде меня! — ответил он.
— Ясно. А покурить, случайно, не будет?
— Есть.
— А какие? — закапризничал Дзыня.
— «Монтекристо».
— Годится!
Поворачиваясь на скамье, коренастый протягивал нам по очереди шуршащую пачку. Рейки скамьи вздрагивали под его мускулистым маленьким задом, как клавиши.
— Пойду, пену подниму — почему не грузят? — пояснил он нам и пропал во тьме.
Потом мы ехали на его грузовике, фары перебирали стволы. Осветилось стадо кабанов — сбившись, как опята у пня, они суетливо толкались, сходя с дороги.
Потом мы снова сидели на террасе. Смело кипел чайник, запотевали черные окна.
— Ну, а как Лорка? — спросил Дзыня.
— Нормально! — ответил я.— И чем дальше гляжу, тем больше понимаю: нормально! Недавно тут поругались мы с ней, так и дочка, и даже щенок к ней ушли. Что-то в ней есть! — усмехнулся я.
— Вообще она неплохой человек,— снимая табачинку с мокрого языка, кивнул Дзыня.
— А… с Аллой Викторовной у тебя как? — спросил я.
— Никак.
— Ясно. А у тебя как с Дийкой? — Я повернулся к Лехе.
Леха не отвечал.
— А в больнице как у тебя? — перескочил на более легкую тему Дзыня.
— Нормально! — ответил я.— Говорят, что, когда с операции меня везли, я руки вверх вздымал и кричал: «Благодарю! Благодарю!»
— Да-а. Только могила тебя исправит! — язвительно улыбнулся Дзыня.
И вскоре снова началась напряженка: спички кончились и остыла печка.
— Неужели нельзя было сохранить последнюю спичку?! — тряся перед личиком ладошками, выкрикивал Дзыня.
— Слушай… надоел ты мне со своими претензиями! — окаменев, выговорил Алексей.
Дзыня плюхнулся на пол террасы, долго ползал, ковыряясь в щелях, и наконец вытащил спичку, обмотанную измазанной ваткой,— какая-то дама красила ею ресницы и бросила.
Дзыня тщательно осмотрел спичку, чиркнул, понес огонек к лицу. Леха стоял все такой же обиженный, отвернувшись. Я дунул, спичка погасла.
Мы все трое обалдели, потом начали хохотать. Мы хохотали минут десять, потом обессиленно вздохнули, словно вынырнув из-под воды.
— Ну, все! — произнес я коронную фразу.— Глубокий, освежающий сон!
— Эй! — закричал Дзыня, вышедший во двор.— Вы, дураки! Давайте сюда!
По темному небу катился свет — северное сияние! — словно какой-то прожектор достиг бесконечности и блуждал там.
— А не цветное почему? — обиделся Леха.
— Тебе сразу уж и цветное! — ответил я.
Ночью погасшая было печь неожиданно раскочегарилась сама собой — трещала, лучилась сквозь щели и конфорки. Мы молча лежали в темноте, глядя, как розовые волны бежали по потолку.
Автора!
Утром уборщица стирала со стекол касс отпечатки потных лбов, пальцев и губ. Человек (именуемый в дальнейшем — автор) вышел из холла аэропорта и увидел студийную машину.
…В ущельях, как сгущенка, был налит туман. Когда машина въехала в белое летящее облако, автор вздрогнул. Они ехали в тумане долго, потом туман стал наливаться алым и далеко внизу, на неразличимой границе воды и неба, появилась багровая горбушка, стала вытягиваться, утоньшаясь в середине, как капля, разделяющаяся на две. И вот верхняя половина оторвалась, стала круглой, прояснилась рябая поверхность моря, стало далеко видно и сразу же очень жарко.
