— Уйди отсюда, сволочь, пока щами тебя не ошпарила! — в ярости закричала она.
И автор, как ни странно, вдруг действительно почувствовал себя виноватым. Не возвращаясь в столовую, автор черным ходом вышел на воздух и вдруг почувствовал, как у него лопнуло сердце и в левой половине груди стало горячо и больно.
Закрыв глаза, он лег на ступеньки. Кто-то, выругавшись, обошел его. Слабость и тошнота расходились по телу.
«Жалко, мама так и не вкусит моей славы»,— подумал он в темноте.
За оврагом задребезжал какой-то движок, и тело стало наполняться живым током, но вот мотор с завыванием смолк, и снова внутри наступили пустота и дурнота.
— Ну, давай, давай! — шептал автор.
Движок снова застучал и снова с завыванием смолк.
Раздались глухие голоса спорящих: один хотел снова включить мотор, другой вроде бы запрещал.
Второй все-таки победил, и движок так больше и не включился.
…Директор долго скандалил с режиссером, доказывая, что похороны автора не предусмотрены сметой фильма, но наконец злобно изыскал какие-то средства и дал распоряжение.
Пал Баныч, Отвал Степаныч и Маньяк Тимофеич, крепко подумав, из остатков досок сколотили гроб, только одна сторона почему-то вышла длиннее другой.
Композитор, ни о чем не догадываясь, всюду искал автора, но не нашел. Обнаружил холмик с надписью и сел ждать.
Через день после похорон оператор рано утром вышел из гостиницы. Он закаливал организм и купался в любую погоду. Он спустился со ступенек и обомлел.
За ночь широкий газон перед домом покрылся какими-то странными цветами — перламутровыми, закрученными, мутно-прозрачными. Они покрывали все стебли, сверху донизу. Он подошел ближе и увидел, что это улитки. Солнечный зайчик дрожал на стене дома, неизвестно как пробившись среди листьев.
Излишняя виртуозность
Вдобавок ко всем неприятностям,— купил еще портфель с запахом! Сначала, когда покупал его, нормальный был запах. Потом походил два дня по жаре — все! — пахнет уже, как дохлая лошадь.
В магазин пришел, где его брал. Говорят:
— Ничего страшного. Это бывает. Кожа плохо обработана, портится.
— Ну и что? — спрашиваю.
— Не знаем,— говорят.— Лучше всего, думаем, в холоде держать.
— …Портфель?
— Портфель!
— Все ясно. А деньги вернуть не можете?
— Нет. Не можем.
— Ну, ясно. Огромное вам спасибо.
Пришел на совещание в кабинет к научному руководителю своему, с ходу открыл его холодильник, поставил туда мой портфель.
Тот спрашивает (обомлел от такой наглости):
— У вас там продукты?
— Почему же продукты! — говорю.— Бумаги!
Долго так смотрел на меня, недоуменно, потом — головой потряс.
— Ну что ж,— говорит.— Начнем совещание.
Пришел я после этого домой, на кухню пошел.
Сгрыз там луковку, как Буратино… Буратино съел Чипполино… Главное — как в аспирантуру поступил,— денег значительно меньше стало почему-то!
Жена выходит на кухню, спрашивает:
— Какие у тебя планы на завтра?
— Побриться,— говорю,— постричься, сфотографироваться и удавиться!
О, о! Заморгала уже!
— А белье,— говорит,— кто в прачечную сдаст?
— Никто!
Потом, вздыхая, ушла она, а я все про случай на совещании думал. Теперь, точно уже, руководитель мой будет за ненормального меня держать. Требовать будет, чтобы я в кабинет к нему, как маленький самолетик, влетал — раскинув широко ручонки и громко жужжа!
Жена заснула уже, а я все на кухне сидел. Разглядывал календарь польский большой, с портретами знаменитостей, которые в том месяце родились: Булгаков… Элла Фитцжеральд… Буратино. Меня почему-то нет, хотя я тоже в этом месяце родился!
Ну, аспирантура — это еще что! Гораздо печальнее у меня со стихами получилось.
Написал неожиданно несколько стихов, послал их в один журнал. Напечатали. Потом даже в Дне поэзии участвовал — выступал в парке культуры с пятью такими же поэтами, как я.
Сначала — вообще пустые скамейки были, потом забрели от жары две старушки в платочках. Поэты, друг друга от микрофона оттаскивая, стали на старушек испуганных стихи свои кричать. Старушки, совершенно ошеломленные, сидели, потом побежали вдруг, платки поправляя.
До сих пор без ужаса вспомнить тот момент не могу.
Все! Хватит!
Пора кончать!
Из кожи вон вылезу, а своего добьюсь (а может, и чужого добьюсь).
Часов примерно в пять утра бужу жену:
— Все! Вставай и убирайся!
Она испуганно:
— Из дома?!
— Нет. В доме!
Потом вдруг звонки пошли в дверь, ворвался мой друг Дзыня — давно не виделись, радостно обнялись.
— Это ты, что ли? Надо же, какой уродливый стал!
— А ты-то какой уродливый!
— А ты-то какой некрасивый!
— А я зато был красивый.
Засмеялись.
Отец Дзыни вообще довольно известным дирижером был. Дирижировал всю дорогу, жили они неплохо: породистая собака, рояль. Теперь уже, конечно, не то. Серебро продали. Бисер уронили в кашу. Рояль разбит. Собака умирает. Минор.
Правда, Дзыня сам дирижирует теперь, но пока без особого успеха.
Сели на кухне, я быстро перед ним, как на молнии, всю душу открыл. Дзыня говорит:
— Ты неверно все делаешь! Стихи надо по заказу писать, к случаю, тогда и деньги и известность — все будет!
— А думаешь, удастся мне: стихи сочетать и научную деятельность?
— Уда-астся! — Дзыня говорит.
— А давай,— говорю,— я буду писать стихи, а ты будешь их пробивать. А считаться будет, что мы вместе пишем.
Дзыня подумал одну секунду.
— Давай!
— Только ты все же,— говорю,— серьезной музыкой занимаешься, я — наукой. А для стихов, мне кажется, нам псевдонимы придумать надо.
Долго думали, напряженно, придумали наконец: Жилин и Костылин.
Дзыня говорит:
— Я немного вздремну, а ты работай! На карнизе лягу, чтобы тебе не мешать.
Лег Дзыня на карнизе спать — я голову обвязал мокрым полотенцем, стал сочинять.
Час просидел — два стихотворения сочинил, но каких-то странных.
Первое:
Жали руки до хрустаИ дарили им Пруста.
С какой это стати, интересно, я должен кому-то дарить Пруста?
Второе:
С праздником Восьмого мартаПоздравляем Бонапарта!
При чем тут Бонапарт — убей меня бог, не понял! Да-а. Видно, краткость — сестра таланта, но не его мать!
Дзыня просыпается, влезает в окно — бодрый уже такой, отдохнувший. Смотрит мои стихи.
— Годится!
Особенно готовиться не стали, выгладили только шнурки. Вышли на улицу, пошли. Первым учреждением на нашем пути Госконцерт был. Заходим в кабинет к главному редактору — женщина оказалась, Лада Гвидоновна.
— Вы поэты? — спрашивает.
— Поэты!
С подозрением косится на мой пахучий портфель — не хочу ли я тут подбросить ей труп?
— Ну что ж,— говорит.— Давайте попробуем! Тут заказ поступил от ГАИ — ОРУДа — песню для них написать… Сможете?
— Сможем!
Сел я за столик у дивана, карандаш взял. Дзыня, верный товарищ, рядом стоял, кулаками посторонние звуки отбивал.
Минут двадцать прошло — готово!
Я пошел служить в ОРУД,Это, братцы, тяжкий труд:Столько лошадиных силА я один их подкосил!
Посади своих друзей,Мчись в театр и в музей,Но — забудешь про ОРУДТут права и отберут!
Где орудует ОРУД,Там сигналы не орут,Не бывает катастрофИ любой всегда здоров!
Прочла Лада Гвидоновна. Говорит:
— Но вы-то понимаете, что это бред?
— Понимаем!
— Впрочем,— плечами пожала,— если композитор напишет приличную музыку, может, песня и пойдет. Тема нужная.
— А какой композитор?
— Ну, маститый, надо думать, сотрудничать с вами пока не будет?
— Все ясно!
Вышли мы на улицу. Дзыня говорит:
— Знаю я одного композитора! На последнем конкурсе я симфонией его дирижировал… Полный провал! Думаю, он нам подойдет.
Приехали к нему, какая-то женщина — то ли жена, то ли мать, а может, дочь? — говорит:
— Он в Пупышеве сейчас, там у них творческий семина-ар!
— Ясно!
Стали спорить с Дзынею, кому ехать.
— Ты Жилин,— говорю.— Ты и поезжай!
— Ты перепутал все! — говорит.— Ты Жилин!
На спичках в конце концов загадали — выпало, конечно, мне ехать!
Сначала я не хотел пахучий портфель свой брать, потом вдруг жалко как-то стало его — пусть хоть воздухом свежим подышит, погуляет!
Пока ехал я туда, волновался: все-таки Пупышево, элегантное место, Дом творчества!
Но к счастью, все значительно проще оказалось: домик стоит на краю болота, поднимается холодный туман.
