озера, забрел куда-то. Вдруг слышу, а в одном из домов пианино играет. Знаешь, эта мелодия… «К Элизе» называется. Тада-татата… Та-та та-там…
– Знаю. Моцарт, – уверенно ответил Монгол.
– Не, Бетховен, кажется. Ну это не важно. Надо же, думаю, – пианино, и на даче! И тут случайно увидел в окне ее мать. Оказалось, что у них там тоже была дача, а наши матери были немного знакомы. И однажды я уболтал мамку в тех местах прогуляться. И мы как бы случайно зашли в гости. Светка, конечно, не ожидала. Даже уйти пыталась. Но я ей все объяснил, что все глупо так вышло. Что никто ее не сдавал, – просто она всем нравилась. И мы помирились. Я бегал потом к ним почти каждый день. А однажды и говорит:
– Наши соседи уехали, у них яблоки пропадают. Пошли, нарвем.
Мы перелезли через забор, собираем, а их много. Такие огромные, спелые, красные. А она вдруг говорит:
– А ты когда-нибудь целовался?
– Я говорю, – конечно.
– А с кем?
Я наврал, что с одноклассницей. Потом ее спросил. Она сказала, что тоже целовалась, с одним знакомым мальчиком. А я сказал, что не верю. А потом она говорит:
– Хочешь, я тебя поцелую?
Я, конечно, согласился.
А потом она такая говорит:
– Я думаю, мы найдем общий язык.
Она любила говорить всякие такие штуки. И мы поцеловались. Если честно, то я до этого еще не знал, что если целоваться с девушкой по-настоящему, то языки… В общем, это было первое и последнее лето, когда я ее видел.
– Заливаешь поди. Как-то красиво слишком.
– Я заливаю, а ты наливай…
– И что потом? – Монгол подлил бренди.
– Я ее отцу сразу не понравился. Он там какой-то известный кооператор был, краской торговал. Однажды он мне прямо сказал: вали отсюда, и больше тут не появляйся. Поэтому я ее на улице ждал, у дома. На пляж ходили купаться, иногда ко мне, в гости. Как-то раз я проводил ее, иду назад, а тут отец едет… Выскочил из машины, ударил меня. Я упал. А он – к багажнику. Вытащил молоток, и за мной. Я тогда еле ноги унес. А она потом ко мне в гости пришла, и говорит: ты чего не заходишь? Ну, я ей тогда все высказал. А потому, говорю, что твой отец – придурок. Она обиделась, – ты его не знаешь, он хороший, просто ему сейчас очень тяжело. Слово за слово, – поссорились мы, и она ушла. Я потом ждал ее, думал, что придет, но… А потом и лето кончилось. И вот сижу я как-то вечером. Дождь идет. А я в окно смотрю и думаю: вот дурак. В первый раз так глупо расстались, и во второй – тоже. Короче, нарвал цветов на огороде, и к ним пошел. Прихожу, а замок новый. В доме тихо. Ну, я потоптался на пороге, решил постучать. Открыла какая-то тетка, незнакомая. Оказалось, что Светкин отец недавно умер. Где-то через неделю после того, как мы с ним столкнулись. У него там с бандитами какие-то терки были. Те вначале просто наезжали, но у них получалось плохо, и его стали банкротить. Суд за судом он проигрывал. Ну, ясно, что там все было подмазано, но он, видимо, на что-то надеялся. А потом, когда всего лишили, то… Мотор и остановился. А мать дачу своим знакомым оставила, и уехала со Светкой в Москву.
– Адрес есть?
– Нету. Не дала. Сказала, что где-то дома потерялся. Я бы тоже не дал. Мало ли.
– Страдал потом, – констатировал Монгол, глядя на утес с изящным замком.
Том помолчал, подбросил дров, поворошил палкой в золе.
– Надо же, вот бывает. Казалось бы, живет себе где-то человек, тебе вообще чужой, и ты о нем ничего не знаешь. А потом увидел раз, и как прилипнет к душе, – без кровищи отодрать невозможно.
– Я в таких случаях говорю себе: упрощаем.
– Это как?
– А вот так: когда хреново, то говоришь себе вслух «упрощаем». И все. Только обязательно вслух, иначе не сработает. Я когда-то в школе на математике, когда дроби проходили, вдруг понял: так оно и в жизни. Ну, типа не может быть все так плохо, как кажется. Есть еще что-то хорошее, чего не знаешь. Поэтому делим плохое на хорошее. Упрощаем. Не знаю, как оно действует, но сразу легче.
– Прикольно, – Том кисло улыбнулся. – Надо будет попробовать.
– Тихо! Слышишь? – встрепенулся Монгол, всматриваясь в мерцающую лунную дорожку.
Море застыло, будто затаилось. Луна уже побледнела, и, словно ожидая чего-то, таинственно освещала пустую бухту и серебряный замок. И вдруг из черной морской мглы до них донеслась… музыка. Где-то далеко, над гладью моря, там, где колыхался едва заметный огонек, тихо играл саксофон. Звуки протяжной мелодии далеко разносилась по замершему, будто остекленевшему морю.
Они стояли, замерев, стараясь уловить мотив. Звук нарастал. Через четверть часа к пристани, сверкая огнями, подплыла небольшая белая яхта под парусом. Из нее с хохотом и гиканьем вывалился пьяный народ, который полез по лестнице к замку. Забравшись наверх, они стрельнули шампанским, весело зазвенели бокалами. Саксофонист старательно выводил известную мелодию. Компания подпевала.
– Гудбай Аме-ри-ка, ооо! – разносилось над тихим морем, будто над безлюдной площадью, – где я не был ни-ко-гда!
– Хорошо играют. – Монгол уже уверенно сидел на краю, меланхолично свесив ноги с обрыва. – Душевно.
– Из Ялты приплыли, – весомо сказал Том. Других прибрежных городов он не помнил.
Когда яхта уже отчалила от берега, его вдруг осенило.
– Слушай, так это же Бутусов с группой! Я в Ялте их афишу видел! Точно говорю. – Он вскочил, пошатнулся, и, хватаясь за ветки, чтобы не полететь с обрыва вниз, заорал во всю глотку.
– А-ааа! Спасите нас! Помогите!
– Ты чего орешь? Думаешь, ты им нужен?
– Это же Бутусов! – твердил свое Том. – Он же свой! Наш, неформальский! Я его в Киеве видел, живьем! Он должен нас забрать!
– А, ну тогда другое дело! Эй, на баркасе! Бросай якорь, человек за бортом! – заорал Монгол.
Они запрыгали, размахивая руками и крича в темень, где еще виднелись тусклые огни уходящего судна.
– Тут все продано! Тут одни мертвые эскалопы!
– Здесь жизни нет! Нет жизни! No fun, no way, no fun!
Но лишь протяжная грустная мелодия была им ответом.
– Они нас не видят! – наконец догадался Том. Сорвав несколько дубовых веток, он щедро облил их бренди и поджег. Пламя взвилось в сумерках, осветив склон.
Они снова запрыгали на каменном карнизе, замахали факелами, но яхта уходила в море все дальше, пока не исчезла во тьме.
Вскоре
