— Вот и вы наконец. Знаете ли, друг мой Оноре, что в Париже никто теперь не интересуется беллетристикой, знаете ли вы, что Гюго находит больше удовольствия в посещениях улицы Ледигьер, где толпится чернь, чем в сидении за письменным столом, знаете ли вы, Оноре, что Парижу плевать теперь на театр, на балет и романы, что в Тюильри царит беспорядок, и банкиры бегут в Британию, знаете ли вы, Оноре… Э! Вы ничего не знаете! Вы любуетесь своей Северной Звездой, а как ваши романы придут к читателю — об этом пусть думает Госслен…
Это был выход. Сейчас он скажет. Пусть будет так. Это самый удобный момент.
— Позвольте, господин Госслен! — Бальзак поднялся с кресла и, опираясь руками на стол, глуховато продолжал: — Да будет вам известно, что я не написал ни одного романа.
Он не сел и даже не взглянул на Госслена, а закрыл глаза, униженный и обессиленный позорным признанием.
Точно исповедуясь, не раскрывая глаз, он продолжал, и слова его, похожие на обломки скалы, громоздко и неуклюже перекатывались через письменный стол, тот стол, на котором рождались, жили и погибали сотни героев его книг.
— Я ничего не написал, кроме пьесы, господин Госслен, и все мои обязательства перед вами — жалкий миф, эфемерная легенда.
Он говорил о себе с откровенной жестокой злобой, как будто испытывая удовлетворение от того, что Госслен окаменел и не в силах был проронить слово.
— Напрасно вы думаете, господин Госслен, что я ничего не знаю.
Он усилием воли заставил себя поднять веки и заглянул прямо в глаза издателю. В хитрых маленьких глазках плута Госслена он увидел слезы, и у него что-то оборвалось в горле, но он не смог заставить себя замолчать:
— Господин Госслен, может быть, Гюго прав, отдавая предпочтение улице Ледигьер. Я жил на этой улице в мансарде, господин Госслен. Железную крышу над моей головой невыносимо раскаляло солнце, и тогда я жарился в аду; мансарду продували ветры, секли дожди, засыпал снег, и у меня зуб на зуб не попадал. Там я написал десятки книжек, оттуда начал наступление на Париж. Я думал выйти победителем. Я любил улицу Ледигьер, я любил угрюмые серые дома и суровых людей, обитавших в них. Я любил эту нужду, эту бедность, эту неприкрытую нищету, но я видел и понимал, что рано или поздно она выйдет на роскошные улицы города и скажет свое слово. Я выбирал — с ними или с салонами. Я выбрал последнее. Кажется…
Он не осмелился признать вслух свою ошибку и умолк, охваченный волнением и тяжелыми предчувствиями.
— А вы говорите — я не знаю… — с болью произнес Бальзак и бессильно опустился в кресло.
Госслен долго не мог заговорить. Он на цыпочках обошел стол и тоже сел, подобрав свои короткие ножки под кресло, скрестив на груди руки. Он видел Бальзака в профиль и рассматривал его, словно впервые получил возможность наблюдать прославленного романиста. Часто и тяжело вздымалась грудь. Прядь волос, как заломленное крыло, пересекала высокий лоб, глаза из-под мохнатых бровей уставились в окно. И Госслен, возбужденный неясной мыслью, позволил себе откровенность, небольшую и не очень значительную, но достаточно красноречивую, чтобы Бальзак верно понял ее.
— Я банкрот, Оноре, — произнес издатель, не ожидая от своего автора слов утешения.
— Мы оба банкроты, — помолчав, поправил его Бальзак и, щурясь, заглянул ему в глаза. Теперь они были холодны, неприятны. Умиление сменила жадность. Глаза папаши Гранде смотрели на него с немым, но жестоким укором, и ему пришлось оправдываться:
— Впрочем, мсье Госслен, ваш аванс не вылетит в трубу. Рукопись романа «Крестьяне», — он показал пальцем на большую стопку исписанной бумаги на столе, — перед вами, и, кроме того, у вас есть все возможности засадить меня в долговую тюрьму. Я ваш раб.
Госслен покачал головой. Теперь очередь автора фиглярничать. Он представил себе дебиторскую страницу своего гроссбуха с буквой «Б» вверху. Он прошептал про себя: «Тридцать пять тысяч франков», — и неприятный холодок пробежал по его больной спине.
— А Северная Звезда? — спросил Госслен с притворным равнодушием, однако следя за каждым движением мысли на лице Бальзака.
— Я прошу вас, господин Госслен…
— Не продолжайте. Тысячу раз простите! — Госслен подбежал к Бальзаку, положив свои легкие руки на его крепкие плечи, заглянул в глаза, смотрел недолго, одно мгновение, но достаточно, чтобы подчеркнуть искренность, потом спросил:
— А Россия?
— Сфинкс.
Госслен пожал плечами. Он не любил лаконичных высказываний.
— Богатства?
— Сказочные.
— Дикость! — настаивал Госслен.
Бальзак не ответил.
Что может понять этот плут и скряга Госслен из его рассказа о России? И вообще, что человеческое интересует и тревожит его? Господи! Деньги и только деньги. Блеск золота ему приятнее солнечного луча. Бальзак знал: та Россия, какой он внезапно увидел ее, не может заинтересовать Госслена. Да интересует ли его Франция? Та Франция, что живет на улице Ледигьер? Франция, у которой на ногах деревянные сабо, а под заскорузлыми ногтями полоски чернозема? Он смотрел на озабоченное лицо издателя, и сердце его наполнялось презрением. И с этим уродом ему приходилось вести дела, жить в мире, пожимать ему руку, улыбаться и разыгрывать нечто похожее на дружбу.
Когда стемнело и Франсуа накрыл для них в столовой стол, они уселись друг против друга на удобных стульях и, попивая чудесный рейнвейн, завели спокойный, легкий разговор, старательно обходя политические темы. Франсуа бесшумно появлялся и исчезал, меняя блюда, подливая вино в высокие бокалы.
Сам не зная зачем, Бальзак, перебивая рассказ Госслена о вечерах поэзии в салоне Висконти, похвастался:
— Скоро я женюсь, мой Госслен, и здесь, — он показал на председательское место за столом, — будет сидеть Эвелина-Констанция де Бальзак.
— Я буду счастлив первым приветствовать ее.
— Могу вас уверить, ей это будет очень приятно, — ответил Бальзак, представляя себе в то же время брезгливое движение губ Эвелины при виде издателя.
Бросив взгляд через плечо, Бальзак заметил кончик крахмальной салфетки. Франсуа стоял за спиной, держа салфетку на согнутой в локте руке. Бальзак кивнул ему головой, и слуга тихо вышел из столовой, хорошо поняв желание своего господина.
— Вы разбудили меня, Госслен. Вы прогнали сон и вернули меня к действительности. Да, мой друг, не время мечтать. На коня и шпагу наголо!
Бальзак засмеялся, и Госслен поддержал его. Теперь перед ним был истинный Бальзак, труженик, экономист, вояка и хвастун. Теперь он верил: тридцать пять тысяч франков закончат свой оборот и будут зачеркнуты в дебиторской книге.
— Послушайте, дорогой Оноре! — Госслен даже приподнялся и, опираясь на локоть, склонился над столом. — Совершенно конфиденциально… Говорят о политических переменах. Уверяют, что возможно создание нового правительства, возникновение эры расцвета искусств и литературы. Гюго недаром заигрывает с жителями предместий…
Бальзак слушал внимательно. Недвусмысленность слов Госслена уже пугала. Гюго играет в любовь к народу?
— Во имя каких интересов? — спросил, сам того не желая, Бальзак.
— Во имя собственной славы.
Госслен, точно обессиленный таинственностью своего сообщения, упал на стул и откинулся на высокую, обитую кожей спинку. Вверху, над его головой, резной, красного дерева орел держал в клюве ягненка. Мертвыми глазами орел глядел на Бальзака.
— Вы говорите глупости, друг мой, — только и сумел возразить Бальзак.
— Почему — глупости? — вскипел издатель. — Сбросьте с глаз шоры. Только подумайте, новое правительство, министерство искусств и литературы, издатели, типогра* фии, бумажные фабрики, сказочные тиражи изданий, сотни тысяч франков. Рулетка, господин литератор. Шантаж. Вот она, смена власти, революция!
— Не кричите. К чему кричать? — Бальзак недовольно протянул руку, точно собираясь остановить Госслена. Это еще больше разожгло издателя.
— Я учу вас, дорогой мой автор, я учу вас, как добыть деньги, а с ними славу, ордена, медали, ложу в опере, рядом с ложей английского посла, грума на запятках кареты, текущий счет в Лондонском банке. Северная Звезда сама взойдет перед окнами дома на улице Фортюне.
Он высказал все, что только пришло ему в голову, и почувствовал, что его слова нашли отголосок в мыслях Бальзака. И Госслен не ждал ответа.
Он невзначай бросил несколько семян в жирный чернозем и уже видел, как они принялись, всходили и давали желанные сочные плоды. А он сам, ласково улыбаясь, ходил среди них и тихо, неслышно срывал эти плоды с нежного стебелька.
Они выпили еще по бокалу рейнвейна, и Госслен, собираясь идти, достал из кармана чековую книжку; отрывая чек и подавая его Бальзаку, он, как будто оправдываясь и подбадривая, говорил:
