— Не пугайтесь, Оноре, не представляйтесь удивленным. Послушайте, — голос ее стал жестким, она, казалось, резала льдину и раскладывала куски перед ним на столе, — послушайте, сначала будут демонстрации, адвокатские речи, чернь из предместий придет в наши кварталы, она прогонит короля Людовика-Филиппа из Тюильри, но ее обманут буржуа и адвокаты; потом на смену адвокатам придет генерал Кавеньяк. О нем говорят много дурного, ибо он немилосерден и жесток. Но он подлинный рыцарь — твердое сердце и властная рука. Все восстановится. Только в палате будут заседать другие депутаты и в правительстве новые министры, а чернь снова загонят в предместья. Тогда я вернусь в Париж, и мы с вами поедем к итальянцам, — весело закончила графиня. — Не правда ли, Оноре?
Он ничего не ответил. Чем он мог парировать такой неслыханный цинизм? Но в то же время он не мог не удивляться проницательности этой женщины.
Он молчал, увлеченный стремительным потоком мыслей, теряясь в предчувствиях, едва сдерживая нараставший в груди гнев. Не он ли долгие годы, как крот, копошился в мансардах, в наглухо запертых комнатах, над своими рукописями, а потом надевал на себя шутовской наряд и потешал салонную публику? Не он ли принес с улицы Ледигьер в свои творения любовь к жизни и жажду света? Еще минута молчания — и он сказал бы графине: «Нет, мы не увидимся с вами, вам больше не придется наслаждаться жизнью в Париже, а вашего славного генерала Кавеньяка сведут на Гревскую площадь и заставят склониться перед гильотиной».
— Может быть, вы колеблетесь, выбираете свое место? — спросила вдруг графиня. — Не надо. Они, — она показала на запад, где ютилась в убогих жилищах парижская беднота, — не интересуются литературой. Им нужен хлеб. Понимаете, хлеб! И как бы вы ни хотели быть там, вы окажетесь с нами. Слышите, Оноре? И я советую: садитесь утром в мою карету, и поедем ко мне. У моего замка высокие стены, они на время отгородят нас от комедии. Советую.
Он не ответил. Ему предлагали бежать. Возможно, графиня и права. Одну минуту он думал так. К чему подвергаться опасностям?
— Имейте в виду, — продолжала графиня, — ваша невеста посоветовала бы вам сделать то же.
Графиня говорила совершенную правду. Он не нашел в себе мужества отклонить ее предложение. Сказать «нет» он не отважился и вместо отказа уклончиво промолвил:
— Спасибо за приглашение. Я подумаю.
Ссылаясь на болезнь, он быстро попрощался, пообещал вечером известить о своем окончательном решении. Но вечером он ничего не написал графине. Запершись в спальне, он лег в постель и, не раздеваясь, заснул, тяжко вздыхая во сне, нервно шаря по постели руками.
Он проснулся от крика над самым ухом. Франсуа тормошил его за плечи, толкал в бок, кричал:
— Сударь, проснитесь! Проснитесь, сударь!
Но когда он в самом деле проснулся, в комнате никого не было.
— Померещилось, — проговорил он громко, но в ту же минуту тишину парижской ночи расколола беспорядочная стрельба, и вдруг тьма за окном огласилась криками, выстрелами, топотом шагов.
Париж восстал.
Глава четырнадцатая. ШАГРЕНЕВАЯ КОЖА
В доме № 12 на улице Фортюне окна были плотно занавешены шторами. Похоже было, что хозяин предусмотрительно покинул город. Перед домом каштаны, раскачиваемые ветром, клонили к земле раскидистые ветви, приветствуя многолюдную толпу, неудержимой рекой льющуюся по улице Фортюне и наполняющую ее гомоном и радостными возгласами.
По улице, держась тротуаров, проехал рысью отряд кирасиров. Толпа не расступилась. Она лишь замерла на миг, грозно глядя на всадников. Лица солдат были сосредоточенно замкнуты.
— Да здравствует республика! — выкрикнул кто-то в толпе.
И вся улица откликнулась, и все закричали, размахивая руками:
— Да здравствует республика!
— Долой короля!
— Долой Гизо!
Кирасиры уже исчезли за углом, а крики не стихали. Наоборот, все усиливались.
Багряные знамена колыхались над сотнями голов, с белых продолговатых полотнищ рвались в воздух короткие, как выстрелы, призывы:
«Свобода», «Равенство», «Братство».
Сквозь узенькую щелку в шторе Бальзак следил за неудержимым людским потоком. Возбужденные лица жителей предместья волновали его. Пересохшими губами он читал надписи на полотнищах. Крики в честь республики, как пушечные выстрелы, пробивали стены дома. Они наполняли комнату всемогущим гневом и угрозой. Они увлекли его.
Непроизвольно, сам того не желая, он одними губами вторил им.
Франсуа был здесь, рядом с ним, в гостиной, и озабоченно присматривался к тому, что творилось на улице.
— Плащ! — крикнул Бальзак, рванувшись к дверям.
Он оттолкнул в сторону слугу, ставшего перед ним на пороге, потом, тяжело переводя дух, долго отодвигал старательно прилаженный слугою засов на дверях. Ему казалось, что он никогда не отодвинет проклятый засов, что он так и останется навеки в этой темной прихожей, а на расстоянии локтя от него, за дверью, пройдет мимо кипящая победная жизнь. Перебои сердца даже испугали его. Боязнь одиночества придала сил, он рванул железный засов и ногой толкнул тяжелую дубовую дверь. Теперь ничто не отгораживало его от мира. Он очутился на улице.
Боясь опоздать, он бросился бегом за толпой. Одно мгновение он был последним, но вскоре уже видел за собой море голов.
— Куда? — спросил он бежавшего с ним рядом человека в синем комбинезоне, с ребенком на руках.
Тот удивленно посмотрел на толстого, приземистого господина, однако весело ответил:
— К королю в гости! Приветствовать его с днем падения королевства.
Он смеялся на бегу, искоса поглядывая на Бальзака, и тот, покоряясь подсознательному желанию, тоже засмеялся. Вокруг него, впереди, позади, по сторонам раздавались тяжелые шаги. Он распознавал стук деревянных подошв кожевников и судостроителей, он впитывал всем своим существом победные крики в честь республики, и когда толпа штормовым валом выплеснула его на Тюильрийский бульвар, прижав к решетчатой ограде, он вместе с тысячами людей кричал уже:
— Да здравствует республика! Долой короля!
Это было какое-то безумие. Непредвиденное безрассудство. Он раздваивался в эту минуту и страшился самого себя. Уже в следующий миг нахлынуло раскаяние. Оно родилось, как только руки его коснулись железного кружева ограды, а глаза охватили и на всю жизнь запечатлели в памяти просторные порталы Тюильрийского дворца, суету и страшную, граничащую с безумием, растерянность на плацу.
Тогда он словно проснулся. Из толпы снова вынырнул и остановился рядом с ним человек в синем комбинезоне. Он крепко прижимал к груди ребенка и приветствовал Бальзака ласковой улыбкой, как давнего приятеля.
— Чего остановился, товарищ? — толкнул он его кулаком в бок. — Устал? Скорей на плац, там отдохнем в королевских покоях. Живей!
Ребенок заплакал. Рабочий поднял его обеими руками над головой и, не сдерживая радости, закричал:
— Смотри, Эжен, смотри, сынок, как народ идет громить королевский трон! Вперед, товарищ! — крикнул он Бальзаку и побежал за толпой, ворвавшейся уже за ограду дворца.
Бальзак вытер горячей рукой вспотевший лоб. Его трясло. Он закрыл глаза, призывая пробуждение, жалея, что это не сон, и еще крепче ухватился руками за ограду. Здесь, на клочке земли Тюильрийского бульвара, уцепившись руками за железный переплет ограды, он чувствовал себя как на острове спасения. Разрушительная буря катилась мимо. Это было минутное видение, и утешения оно не принесло. Вдруг молниеносная мысль оторвала его руки от ограды. Он оттолкнулся, как от берега, и стремглав нырнул в пенящийся водоворот бушующей грозной толпы.
…В ночь на 24 февраля 1848 года король Франции Луи-Филипп отрекся от престола в пользу своего старшего внука, графа Парижского, который должен был править под регентством герцогини Орлеанской. Палата заседала всю ночь, и уже казалось, что после отречения короля кончатся народные волнения.
В ту самую минуту, когда палата собиралась утвердить закон о регентстве, в зал заседаний ворвались гвардейцы и вооруженные рабочие.
Впереди шли поэт Ламартин, Луи Блан и рабочий Альберт. Те, кто собирался утвердить закон о регентстве, провозгласили Францию республикой.
Вторая республика начинала свой путь.
Король в простой карете, едва успев захватить свою многочисленную семью, бежал в Сен-Клу. Следом мчался в коляске Тьер. Гизо, переодевшись монахом, бежал из дворца и скрылся в часовне монастыря иезуитов.
За спиной Ламартина, Луи Блана и Альберта, за спиной вооруженных рабочих и гвардии стояли парижские банкиры. Они радовались поражению монархии, но не настолько, чтобы испытывать удовольствие от требований жителей предместья.
Проявив дипломатическую выдержку и абсолютную тактичность, они не вмешивались непосредственно в ход событий, пока палата не провозгласила республику, но затем они оплели невидимой паутиной Люксембургский дворец, и создание вечером того же дня временного правительства стало заключительным актом народной трагедии.
