Слава богу, обезумевшая жена подняла матерых ребят, друзей по бизнесу, и он оказался в нужном месте. Правда, поздновато. Эти ожидания, несбывающиеся надежды, видимое разрушение когда-то мощного организма сломали его, сделали кротким и не способным хоть к какому-то виду борьбы или соперничества. Он замкнулся. Запретил звонить. Круг лиц, которые его могли видеть, составлял шесть человек. Дочери, жена, мать, теща. Правда, перед тем как он понял, что реально должен умереть, он составил списки людей, перед которыми был виноват, и самых близких друзей.
Они приехали каждый в свое время. Каждого он поблагодарил и у каждого попросил прощения. Кто не мог приехать, тех достал по телефону. Это принесло облегчение. В то же время гордыня, присущая ему от рождения, куда-то делась, сбежала, как старая крыса.
Тогда-то он и почувствовал вот это необычное сверхсмирение и способность благодарить все и за все. Небо — за то, что оно не хмурое, еду, которая поддерживала его силы, лекарства, которые снимали боль. Он говорил автоматически спасибо шприцу, когда удавалось без пузырьков набрать анальгетик.
Когда приходилось говорить спасибо людям, сразу хотелось плакать. Потому что он уже не представлял деньгонесущей единицы и был нормальным инвалидом первой группы с пенсией три тыщи рублей. Конечно, он был не полный идиот и сохранил какие-то системы, приносящие деньги почти автоматически. Но отсутствие возможности самостоятельно вырывать у жизни куски мяса уже не бесило, а обессиливало. И когда жена наливала ему суп, он мог заплакать. И плакал иногда.
Куда-то пропала зависть, откуда-то появилось равнодушие к вещам. Обозначилась манера говорить с людьми напрямую, без лжи и изворотливости. Это было очень легко делать. Какая-то свобода наступила.
А считать эти странные “спасибо” каким-то видом психоза или невроза он и не думал. Он вообще не обращал на это внимания. Просто говорил спасибо, и все.
Надо уйти
Прозаические тексты начинаются с тяжелой истерики. Со слезами, соплями, ползанием по кровати или по полу. Она возникает из-за постоянных болей в животе. Боли средней силы, но длятся сутками. Мне нельзя принимать обезболивающие — накроется единственная почка. А там — программный гемодиализ и — крышка. Так что получаются клещи. Обезболивающие приходится-таки принимать. Но понимание надвигающегося ужаса приводит к потере разума и возможности как-то держать себя. Тяжелые больные вообще существа среднего пола. Тетки могут держаться как мужики. Мужики могут впадать в истерики, терять лицо, так сказать.
Приступы отчаяния заканчиваются либо сами собой, либо при чтении религиозных текстов, например “Канон молебный ко Пресвятой Богородице”. Монотонная, плохо понимаемая кириллица заставляет уйти в сторону, спрятаться. Да и никто, собственно, не отменял чудодейственности православных молитв.
Этот выплеск ужаса приводит к заводу какого-то механизма сопротивления. Я пытаюсь делать физические упражнения. Даже купил пятикилограммовые гантели. Отжимаюсь от пола, приседаю, делаю корявые растяжки, что мне категорически запрещено. Да мало ли что мне запрещено… Эти спортивные судороги заканчиваются ухудшением самочувствия, усилением болей, появлением дикой слабости. В этот момент и принимаешь запрещенные препараты. Пробовал наркотики — они отстраняют от боли, но не снимают ее. Это я испытал еще после операции по удалению почки. Боли были страшные — почку во время операции просто выдирали из окружающих тканей и накосорезили бог знает что. Поэтому кровило и болело отчаянно. Мне кололи промедол, но он, кроме одурения и диких глюков, ничего не давал. Остановились на обычных мощных обезболивающих, которые вкачивали чудовищными дозами, и посадили оставшуюся почку. Но речь о текстах, а не о наркотиках. Речь о жизни.
Я сразу понял, что люди в моем состоянии — слабые, капризные, невменяемые подчас, бесполезные для любого рода деятельности — это обуза. Обуза для всех: семьи, бывших знакомых, оставшихся поблизости друзьей. Тяжело и фатально больные, они не в состоянии даже делать работу по дому: сегодня попытался пыль протереть с горизонтальных поверхностей — свалился. Писание или писательские судороги тоже никому не нужны. Так, развлекают прохожих на сайте. Короче, круг замкнулся. Надо искать возможность уйти. А как? Куда? Суицид в расчет не берется — дерьмо это. В больницу спрятаться не получится, онкобольные никому не нужны — портят статистику. К маме переехать — ее мучить. И так уже бьется из последних сил. Не знаю. Надо просто замолчать, исчезнуть из поля зрения, из сознания окружающих людей, которых ты убиваешь своим несчастьем. Для этого есть телевизор, компьютер, дальние комнаты, молчание, угол во дворе за густым деревом. Зимой, правда, тяжело будет делать это. Зимой люди стремятся ближе друг к другу, как птицы, чтобы не умереть от холода и голода. Но до зимы еще дожить надо… Надо уйти. Ресурс сострадания исчерпан. Говорят, что он неисчерпаем, — врут. Кончается все. Кончается жалость. Кончается сострадание. Кончается любовь. Кончается жизнь. Надо уйти.
Джип
Даже в лучшие, в финансовом смысле, времена я смотрел на эти суперигрушки как на нечто недоступное, дорогое и ненужное. Я говорю о машинках в “Детском мире”, которые стоят под двести долларов. Цветные, большеколесные, с настоящей подвеской и радиоуправляемым рулем. Купить хотелось, конечно. Сильно. Сказывалась недоигранность с настоящими игрушками в коммунистическом “всегда”. Но я не покупал. Все откладывал на потом. Дорого и не нужно. Да и смешно.
В урологической больнице, где я провалялся два месяца и, усилиями врачей, чуть не сдох, жене сказали, что я не протяну до Нового года. Протянул, блин. Другие, более профессиональные (совестливые) врачи вытащили меня, полуживого. Как-то залепили. Что-то сделали правильно. И я выписался сразу после праздников. Еле живой, конечно. С очумевшей башкой, обессиленный, но живой.
Уже тогда был ясен мой основной диагноз. Но он как-то не воспринимался отчетливо. Так, некий очередной страх. И фиг с ним.
Шестнадцатого января у меня должен был наступить день рождения. Жена, измученная, почти изможденная, но не потерявшая силы жизни, спросила меня о подарке. И тут я вспомнил про игрушечный джип. На огромных колесах, с полным приводом, радиоуправляемый. И не на каких-то там батарейках, а на мощном аккумуляторе.
Я и брякнул: купи мне джип. Игрушечный, конечно.
Понятно, что это было пародией на прошлую жизнь, когда покупки больших автомобилей не сопрягались с какими-то видимыми трудностями. Так, само собой происходило.
А здесь было другое. Просто я понял, что могу не успеть. Не успеть лениво выбрать красивую игрушку для сорокалетнего дяди, который не наигрался ими в детстве (их просто не было тогда). Погонять ее по дому, по саду, давя тещины цветы и помидоры всякие. А еще лучше, напившись пива, до одурения заставлять пластмассового монстра одолевать бордюры и завалы строительного мусора во дворе. Во, кайф.
Жена назначила день покупки, поехали. Двести долларов уже были тяжелее, чем обычно. Потом я выяснил, что денег не было вовсе. Жена как-то заняла-перезаняла, и нужная сумма оказалась в кармане.
Чувствовал я себя плохо. То есть вообще херово. Слабость — еле ходил. Тем не менее приехали в магазин. На последних ресурсах воли я прямо, не западая, как больная собака, на раненый бок, добрался до нужного отдела. Но там уселся без сил прямо на парапет с этими игрушками. Молоденькая продавщица промолчала. И не то видела.
Выбрал я самую дорогую модель. Огромную и красивую. Порулил в отделе продаж.
Запаковали. Коробка была как из-под телевизора. Я обхватил ее руками и прямиком отправился в машину. Идти было метров триста, но и эти расстояния не для меня.
Я шел с огромным цветным ящиком в руках. Было холодно и скользко. Я захныкал, а потом заплакал. От бессилия и нелепости происходящего. Умирающий взрослый мальчик тащит домой свою последнюю мечту. Одышка задушила слезы.
Дома я распаковал подарок, кое-как разобрался в инструкции. Зарядил за ночь аккумулятор.
Катал я джип по дому два часа. Потом отдал пульт управления дочери. И больше не брался за него. А она загрузила кабину всякими бегемотами-жирафами и рулила, пока аккумулятор не умер. С тех пор никто джипом не занимался. Он простоял в гостиной неделю. Потом был засунут обратно в коробку, чтоб на мешать. Его правое боковое зеркальце было отколото.
Узловая станция
Если можешь что-то писать, значит, это не последняя степень отчаяния. А какая она — последняя степень? Кто-то знает. Может быть, и я знаю, но еще не успел почувствовать, рассмотреть вблизи.
