– Математические уравнения, знаки для записи музыки и танцев. Но все они крайне специализированы. С их помощью нельзя записать наш разговор. Однако, подозреваю, обладай мы достаточными знаниями, нам удалось бы записать его при помощи системы гептаподов. Я думаю, это полноценный, универсальный графический язык.
Гэри нахмурился:
– Так, значит, их письменный язык существует отдельно от устного, верно?
– Верно. На самом деле точнее было бы назвать письменную систему «гептаподом B», а «гептапод A» использовать только для устной речи.
– Секундочку. К чему два языка, когда хватило бы и одного? Это выглядит избыточно сложным для изучения.
– Как английская орфография? – ответила я. – Простота изучения не является главной движущей силой языковой эволюции. Для гептаподов письменная и устная речь могут играть настолько разные культурные или когнитивные роли, что использование различных языков более осмысленно, чем использование различных форм одного языка.
Он обдумал мои слова.
– Понимаю, что ты имеешь в виду. Возможно, наша форма письма кажется им избыточной, словно мы впустую тратим второй канал коммуникации.
– Очень может быть. Выяснив, почему они используют для письма второй язык, мы многое о них узнаем.
– Так, значит, мы не сможем применить их письменный язык для обучения устному.
Я вздохнула:
– Да, таков непосредственный вывод. Но не думаю, что следует игнорировать гептапод A или гептапод B. Нам нужен двухсторонний подход. – Я показала на экран. – Готова спорить, изучение двухмерной грамматики пригодится, когда придет время учить математические обозначения.
– Тут ты права. То есть мы готовы начать интересоваться их математикой?
– Еще нет. Для начала нужно лучше познакомиться с системой письменности, – ответила я и улыбнулась, когда он изобразил разочарование. – Терпение, добрый сэр. Терпение есть добродетель.
Тебе будет шесть, когда твой отец отправится на конференцию на Гавайи, а мы поедем вместе с ним. Ты будешь настолько возбуждена, что начнешь сборы за недели до отъезда. Ты будешь расспрашивать меня про кокосы, вулканы и сёрфинг и будешь учиться танцевать хулу перед зеркалом. Ты сложишь в чемодан одежду и игрушки, которые захочешь взять с собой, и будешь таскать его по дому, чтобы проверить, как долго сможешь его носить. Ты спросишь, могу ли я положить к себе твой «Волшебный экран», поскольку он не влезает в твой чемодан, а ты обязательно должна взять его с собой.
– Тебе все это не понадобится, – скажу я. – Там будет столько интересных занятий, что не останется времени на игрушки.
Ты задумаешься; когда ты крепко задумываешься, над твоими бровями появляются ямочки. В конце концов ты согласишься взять меньше игрушек, но твои ожидания только вырастут.
– Я хочу быть на Гавайях сейчас, – будешь ныть ты.
– Иногда стоит подождать, – скажу я. – Так тебе будет еще веселее, когда ты наконец окажешься там.
В ответ ты просто надуешься.
В следующем отчете я предположила, что термин «логограмма» был ошибочным, поскольку подразумевал, что каждый граф соответствует устному слову, когда в действительности графы не имеют никакого отношения к устным словам в нашем понимании. Я также не хотела использовать термин «идеограмма» из-за его прежних значений. И предложила «семаграмму».
Судя по всему, семаграмма приблизительно соответствовала письменному слову в человеческих языках; она имела собственное значение, а в сочетании с другими семаграммами могла создавать бесконечное число утверждений. Мы не могли дать ей точное определение, но ведь и у «слова» в человеческих языках тоже его нет. Однако когда дело дошло до предложений на гептаподе B, ситуация сильно усложнилась. В этом языке не было письменной пунктуации: его синтаксис определялся способом сочетания семаграмм, а необходимость показывать речевые модуляции отсутствовала. Не было возможности аккуратно выделить связки «подлежащее – сказуемое», чтобы составлять предложения. «Предложением» являлось то число семаграмм, которое хотел соединить гептапод; единственным различием между предложением и параграфом или страницей был размер.
Длинное предложение на гептаподе B оказывало ощутимое визуальное воздействие. Если я не пыталась расшифровать надпись, она напоминала фантастических богомолов в немного различавшихся позах; эти нарисованные в стиле рукописного шрифта насекомые цеплялись друг за друга и образовывали решетку в духе Эшера. А самые длинные предложения были подобны психоделическим плакатам: иногда от них слезились глаза, иногда клонило в сон.
Я помню твою фотографию на выпускном в колледже. Ты позируешь перед камерой: академическая шапочка игриво сбита набекрень, одна рука касается солнцезащитных очков, другая лежит на бедре, распахивая мантию, чтобы продемонстрировать топик и шорты.
Я помню твой выпускной. Небольшие проблемы возникнут из-за того, что Нельсон, твой отец и как-ее-там окажутся в одном месте в одно время, но это будет не важно. В те выходные, когда ты будешь знакомить меня с однокурсниками и непрерывно со всеми обниматься, я почти лишусь дара речи от изумления. Не смогу поверить, что ты, взрослая женщина выше меня, такая красивая, что щемит сердце, – та самая девочка, которую я брала на руки, чтобы ты дотянулась до питьевого фонтанчика, та самая девочка, что часто появлялась из моей спальни, облаченная в платье, шляпку и четыре шарфика из моего гардероба.
А после окончания колледжа ты будешь работать финансовым аналитиком. Я даже не буду понимать, что ты делаешь, не буду понимать твоего увлечения деньгами, значения, которое ты придавала зарплате, когда рассматривала предложения работы. Я бы предпочла, чтобы ты занималась чем-то безотносительно финансового вознаграждения, но я не буду жаловаться. Моя собственная мать не понимала, почему я не могу быть просто учителем английского в старших классах. Ты будешь заниматься тем, что сделает тебя счастливой, а больше мне и не нужно.
Со временем команды при зеркалах всерьез взялись за терминологию гептаподов в области элементарной математики и физики. Мы вместе работали над презентациями: лингвисты занимались процедурой, а физики – содержанием. Физики показали нам ранее разработанные системы коммуникации с инопланетянами, основанные на математике, но их предполагалось использовать через радиотелескоп. Мы переделали эти системы для личного общения.
Наши команды добились успеха с базовой арифметикой, но зашли в тупик с геометрией и алгеброй. Мы пытались использовать сферическую систему координат вместо прямоугольной, думая, что она более естественна для гептаподов, учитывая их анатомию, однако это ни к чему не привело. Судя по всему, гептаподы не понимали, о чем мы говорим.
С физикой дела тоже шли неважно. Мы преуспели только с самыми конкретными терминами вроде названий элементов; после нескольких попыток продемонстрировать периодическую таблицу гептаподы поняли идею. Что касалось хотя бы немного абстрактных понятий, мы могли с тем же успехом болтать полную чепуху. Мы пробовали изобразить основные физические понятия вроде массы и ускорения, чтобы узнать для них термины гептаподов, но те в ответ лишь просили уточнения. Чтобы избежать проблем с восприятием, которые могли быть вызваны каким-то конкретным веществом, мы испробовали наглядные демонстрации, а также чертежи, фотографии и анимацию. Ничего не помогло. Дни топтания на месте перешли в недели, и физики начали разочаровываться.
Лингвисты, напротив, продвигались намного успешней. Мы постепенно расшифровывали грамматику устной речи, гептапода A. Как и ожидалось, ее правила отличались от человеческих языков, но до сих пор нам удавалось ее понимать: свободный порядок слов до такой степени, что не существовало предпочтительного порядка клауз в составе условного утверждения, вопреки «универсалии» человеческих языков. К тому же, судя по всему, гептаподы ничего не имели против многоуровневого вложения клауз, от которого у людей голова быстро шла кругом. Необычно, но не непостижимо.
Намного больший интерес представляли обнаруженные нами уникальные двухмерные морфологические и грамматические процессы в гептаподе B. В зависимости от наклона семаграммы можно было вносить модуляции, меняя кривизну конкретного штриха, или его толщину, или вид волнистости; также можно было менять относительные размеры двух корней, или относительное расстояние от них до другого корня, или их ориентацию, или множество других вещей. Эти графемы были несегментарными, их нельзя было выделить из семаграммы. И в отличие от того, как подобные штрихи воспринимаются в человеческом письме, эти не имели ничего общего с каллиграфическим стилем. Их значения подчинялись последовательной, недвусмысленной грамматике.
