Если бы только я смогла вспомнить этот звук в следующий раз, когда твое веселое презрение к самосохранению вызовет у меня сердечный приступ.
После прорыва с принципом Ферма обсуждения научных концепций стали более плодотворными. Не то чтобы мы внезапно поняли физику гептаподов, но теперь хотя бы уверенно продвигались вперед. Согласно Гэри, физические формулировки гептаподов действительно были перевернуты с ног на голову по сравнению с нашими. Физические характеристики, которые люди определяли с помощью интегрального исчисления, считались у гептаподов фундаментальными. В качестве примера Гэри описал характеристику, которая на физическом жаргоне носила обманчиво простое название «действие» и представляла собой «разницу между кинетической и потенциальной энергией, интегрированную по времени», что бы это ни значило. Исчисление для нас – элементарное понятие для них.
Напротив, чтобы определить характеристики, которые люди считали фундаментальными, например скорость, гептаподы применяли «чрезвычайно странную», по словам Гэри, математику. Физики в конце концов смогли доказать равнозначность математики гептаподов и людей; хотя в них использовались почти противоположные подходы, обе системы описывали одну физическую вселенную.
Я попыталась понять некоторые уравнения, предложенные физиками, но тщетно. Я не могла уловить смысл физических характеристик вроде «действия» и в принципе не могла постичь значимость отношения к этой характеристике как к фундаментальной. Однако я попробовала понять вопросы, сформулированные в более привычных для меня терминах: каков взгляд гептаподов на мир, если они считают принцип Ферма простейшим объяснением преломления света? Что за восприятие делает минимумы и максимумы очевидными для них?
Твои глаза будут голубыми, как у отца, не грязно-коричневыми, как у меня. Мальчишки будут смотреть в эти глаза, как я смотрела – и смотрю – в глаза твоего отца, изумленная и завороженная их сочетанием с черными волосами. У тебя будет много поклонников.
Помню, когда тебе будет пятнадцать, ты вернешься домой после выходных, проведенных у отца, раздраженная допросом, который он учинил тебе по поводу твоего бойфренда. Ты раскинешься на диване, рассказывая об очередной отцовской глупости:
– Знаешь, что он заявил? Он заявил: «Я знаю, каковы мальчишки-подростки». – Ты закатишь глаза. – Как будто я не знаю.
– Не сердись на него, – скажу я. – Он отец и ничего не может с этим поделать.
Я видела, как ты общаешься с друзьями, и не буду слишком тревожиться, что мальчик использует тебя в своих целях. Скорее я буду тревожиться об обратном.
– Он хочет, чтобы я по-прежнему была ребенком. Не знает, как обращаться со мной с тех пор, как у меня выросла грудь.
– Что ж, для него это был шок. Дай ему время.
– Прошли годы, мама. Сколько еще ему нужно?
– Я скажу тебе, когда мой смирится с моей грудью.
Во время одной из видеоконференций лингвистов Сиснерос из команды массачусетского зеркала поднял интересный вопрос: записываются ли семаграммы в гептаподе B в каком-то порядке? Очевидно, порядок слов почти ничего не значил в устном гептаподе A; когда гептапода просили повторить только что сказанное, он практически всегда использовал другой порядок слов, если только мы особо не оговаривали этот момент. Был ли порядок слов столь же малозначим в письменном гептаподе B?
Прежде мы сосредоточивались лишь на том, как выглядит готовое предложение на гептаподе B. Насколько мы понимали, читать семаграммы в предложении можно было в любом порядке: ты начинал почти с произвольного места, а затем следовал за ветвлением клауз, пока не прочитывал все целиком. Но это было чтение; а как насчет письма?
Во время последней встречи с Трескуном и Фыркуном я спросила у них, могут ли они показывать нам семаграммы не после их завершения, а в процессе написания. Они согласились. Я вставила запись в магнитофон и на компьютере открыла стенограмму.
Я выбрала одно из длинных высказываний. Трескун говорил, что у планеты гептаподов два спутника, один из которых заметно крупнее другого; основными составляющими атмосферы планеты были азот, аргон и кислород; пятнадцать двадцать восьмых поверхности планеты покрывала вода. Первые устные слова буквально переводились как «неравность-размеров каменистый-спутник каменистые-спутники относится-как-первый-ко-второму».
Потом я перемотала запись до времени, указанного на стенограмме. Я начала проигрывать запись, глядя, как чернильная шелковая нить сплетается в паутину семаграмм. Я перемотала и проиграла ее несколько раз. В конце концов я остановила запись сразу после завершения первого штриха и до начала второго: на экране была одна извилистая линия.
Сравнив этот первый штрих с готовым предложением, я поняла, что он входит в несколько различных клауз. Штрих начинался в семаграмме «кислород», как детерминанта, отличающая его от некоторых других элементов, затем опускался, превращаясь в морфему сравнения в описании размеров двух спутников, и наконец становился арочной основой семаграммы «океан». Тем не менее этот штрих был одной непрерывной линией, и именно его Трескун нарисовал первым. Это означало, что гептапод должен был заранее знать, как построит все предложение, прежде чем сделать первый штрих.
Другие штрихи также пересекали несколько клауз, соединяя их столь плотно, что ни одну нельзя было убрать, не разрушив предложение целиком. Гептаподы писали предложения не по одной семаграмме за раз – они строили их из штрихов безотносительно отдельных семаграмм. Прежде я видела схожий уровень интеграции в каллиграфических композициях, особенно с арабским алфавитом. Однако те композиции требовали тщательной разработки специалистами-каллиграфами. Никто не мог создать такой сложный узор со скоростью, необходимой для поддержания беседы. По крайней мере, никто из людей.
Однажды я услышала шутку комедийной актрисы. Она звучит так: «Не уверена, что готова завести детей. Я спросила у подруги, у которой есть дети: “Что, если я заведу детей, а они вырастут и будут винить меня во всех своих неудачах?” Та рассмеялась и ответила: “Что значит – если?”».
Это моя любимая шутка.
Мы с Гэри отправились в небольшой китайский ресторанчик, одно из местных заведений, куда повадились ходить, чтобы сбежать из лагеря. Мы ели закуску: цзяоцзы, благоухающие свининой и кунжутным маслом. Мои любимые.
Я обмакнула один в соевый соус и уксус и спросила:
– Как продвигаются твои занятия гептаподом B?
Гэри уставился в потолок. Я попыталась встретиться с ним взглядом, но безуспешно.
– Ты сдался, да? Уже даже и не пытаешься.
Он замечательно изобразил стыд.
– Просто у меня плохо с языками, – признался он. – Я думал, учить гептапод B будет все равно что учить математику, а не другой язык, но это не так. Он для меня слишком непонятный.
– Это поможет тебе обсуждать с ними физику.
– Наверное, но после прорыва я могу обойтись несколькими фразами.
Я вздохнула.
– Полагаю, это справедливо. Вынуждена признать, я оставила попытки выучить математику.
– Значит, мы квиты?
– Квиты. – Я сделала глоток чая. – Но я хотела обсудить с тобой принцип Ферма. Что-то в нем кажется мне странным, однако я не могу понять что. Он просто не похож на физический закон.
В глазах Гэри сверкнул огонек.
– Кажется, я знаю, о чем ты. – Палочками он разломал цзяоцзы пополам. – Ты привыкла думать о преломлении в терминах причины и следствия: достижение поверхности воды – причина, а изменение направления – следствие. Однако принцип Ферма звучит странно, потому что описывает поведение света в целевых терминах. Он похож на заповедь лучу света: «Тебе надлежит минимизировать либо максимизировать время, затраченное на достижение тобой цели».
Я обдумала его слова.
– Продолжай.
– Это старинный вопрос философии физики. Люди обсуждают его с тех самых пор, как Ферма впервые сформулировал свой принцип в семнадцатом веке. Планк много об этом писал. Суть в том, что, хотя общепринятая формулировка физических законов причинна, вариационные принципы вроде Ферма преднамеренны, почти телеологичны.
– М-м, интересная точка зрения. Дай-ка подумать.
Я достала фломастер и на бумажной салфетке изобразила схему, которую Гэри рисовал на моей доске.
– Ладно, – принялась я размышлять вслух, – предположим, цель луча света – пройти по быстрейшему пути. И каким образом свет ее достигает?
– Ну, если мыслить антропоморфно, свет должен изучить возможные пути и рассчитать, сколько займет каждый из них. – Гэри взял с блюда последний цзяоцзы.
– А чтобы сделать это, – продолжила я, – луч света должен знать свое назначение. Если назначение изменится, изменится и путь.
