Курск, Харьков, Екатеринослав. С каждым днем она становилась все более отвратительной: 2 ноября. Харьков. «Дорога от Курска, двести верст, ужаснейшая: слякоть, грязь по колено»; 6 ноября. Екатеринослав. «Наконец дотащились до Екатеринослава. Дорога от Харькова, где шоссе прекратилось, невыразимо мерзка. Грязь по колени; мы ехали не более 3 и даже 2 верст в час, шагом; в темноте не было возможности ехать, не подвергаясь опасности сломать шею».
В пути недалеко от Белгорода их застал, по словам Пирогова, жесточайший ураган. Этот ураган, который пронесся 2 ноября 1854 г. над югом России, прошелся и по Черному морю, он причинил огромный ущерб обоим противникам, особенно вражескому флоту. Тогда у входа в Балаклавскую бухту, в которой базировался флот англичан, затонуло 11 военных кораблей, в том числе винтовой корабль «Принц», доставивший в Балаклаву теплое обмундирование, припасы и специальные боеприпасы для взрыва затопленных у входа в Севастопольскую бухту русских кораблей[109].
Но не только дороги задерживали спешащего в Севастополь Пирогова и его спутников. Станционные смотрители и содержатели станций не везде желали предоставить лошадей его экипажу. Однако тут проявлялся решительный и крутой характер Пирогова, который к тому времени не только был действительным статским советником, что соответствовало по Табели о рангах уровню генерал-майора, но и направлялся на театр военных действий по предписанию императора. Пирогов не стеснялся и добивался лошадей, используя свою палку и крепкое слово. В письме жене от 12 ноября 1854 г. Николай Иванович уже с юмором описывает один из таких случаев, когда ему отказывали выделить лошадей на одной из станций и где ему было не до юмора: «Доходило до того, что мы, видя бесполезность всех мер кротости [Пирогов был кротким?!], вытащили из глубины тарантаса трость… и начали ею валять встречного и поперечного на станции. Это травматическое пособие оказало блестящий успех, так что на одной станции… мы своеручно вывели курьерских лошадей из конюшни и отправились, не заплатив прогонов и не записав в книгу подорожной по весьма естественной причине, некому было записывать, ни получать деньги» [124].
После Перекопа, где Пирогов и его спутники смогли хоть как-то отдохнуть в скверной гостинице, они продолжили свой путь и направились к Симферополю.
За этим городом, расположенным в центре Крымского полуострова, заканчивалось, как с иронией замечает Николай Иванович, «обидное неравенство едущего по своей надобности и фельдъегерем». Почтовая дорога сделалась почти непреодолимым препятствием, и последние 60 верст от Симферополя до Севастополя они смогли одолеть только за двое суток.
Вот по такой дороге проходило снабжение Крымской армии и защитников Севастополя, а также производилась эвакуация раненых.
В Бахчисарае Пирогов и его коллеги встретили флигель-адъютанта полковника Н. В. Шеншина, которому главнокомандующий А. С. Меншиков дал поручение осмотреть и организовать временные госпитали в Бахчисарае и в Симферополе[110]. С ним вместе они осмотрели бахчисарайский госпиталь, произведший на врачей страшное впечатление.
«Описать, что мы нашли в этом госпитале, – писал Пирогов своим коллегам в Петербург, – нельзя. Горькая нужда, славянская беззаботность, медицинское невежество… соединились вместе в баснословных размерах в двух казарменных домишках, заключавших в себе 360 больных, положенных на нарах один возле другого, без промежутков, без порядка, без разницы, с нечистыми вонючими ранами возле чистых… не перевязанных более суток» [125].
Возмущенный увиденным, по словам Пирогова, «не госпиталем, а нужником», флигель-адъютант поднял громкий скандал и грозил разжаловать в солдаты ответственного за состояние госпиталя чиновника.
Однако, как далее замечает Пирогов с обычной иронией, «крикливые угрозы опытный в своем деле комиссар съел, не поморщившись, приложив два пальца к козырьку и сказав про себя: “Видали мы этаких”».
Николай Иванович хорошо понимал, что российское чиновничье племя, порочность которого передается из поколения в поколение, из эпохи в эпоху, ни угрозами, ни отдельными судебными или иными расправами уже не одолеть.
* * *
Наконец 12 ноября 1854 г., спустя две недели после Инкерманского сражения, Пирогов и его спутники прибыли в Севастополь на его Северную сторону, где располагались военно-сухопутный и военно-морской госпитали. В письме жене Николай Иванович сообщает, что сразу по приезде в Севастополь он с 8 утра до 6 вечера остается в госпитале, «где кровь течет реками».
В своей знаменитой монографии «Начала общей военно-полевой хирургии» Пирогов смог передать увиденную глазами врача трагическую картину массовых страданий людей на войне.
«Я никогда не забуду первого въезда в Севастополь. Это было в позднюю осень в ноябре 1854 г. Вся дорога от Бахчисарая на протяжении более чем 30 км была загромождена транспортами раненых, орудий и фуража. Дождь лил как из ведра, больные, и между ними ампутированные, лежали по двое, по трое на подводе, стонали и дрожали от сырости; и люди, и животные едва двигались в грязи по колено; падаль валялась на каждом шагу, из глубоких луж торчали раздувшиеся животы падших волов и лопались с треском; слышались в то же время и вопли раненых, и карканье хищных птиц, целыми стаями слетевшихся на добычу, и крики измученных погонщиков, и отдаленный гул севастопольских пушек. Поневоле приходилось задуматься о предстоящей судьбе наших больных; предчувствие было неутешительно. Оно и сбылось» [126].
* * *
На другой день после приезда Пирогова в Севастополь ему исполнилось 44 года. Это было 13 ноября 1854 г. Однако о дне своего рождения, сразу окунувшись в неотложную работу, он вспомнил только на следующий день. «Кровь, грязь, сукровица» – вот обстановка, в которой, по словам Пирогова, ему пришлось ежедневно находиться.
Вскоре Пирогов встретился с князем А. С. Меншиковым. В описании этой встречи, которую Николай Иванович привел в письме к коллегам по его петербургскому кружку (ферейну), сквозит ничем не прикрытое неуважение к этому военачальнику и к его ставке – жалкой лачужке, недостойной положения главнокомандующего. Вскоре ему станет совершенно ясно, что Меншиков как военачальник оказался равнодушным не только к своему быту, но, главное, к подчиненным ему войскам Крымской армии.
«В 6 часов я дотащился кой-как до маленького домишки с грязным двором, где заседал главнокомандующий… В конурке, аршина три в длину и столько же в ширину, стояла, сгорбившись, в каком-то засаленном архалупе судьба Севастополя…
“Вот, как видите-с, в лачужке-с принимаю вас”, – были первые слова главнокомандующего, произнесенные тихим голосом; за этим следовало “хи, хи, хи” с каким-то спазмодически принужденным акцентом».
Потом он распечатал поданный мною конверт (где сообщалось, что Пирогов в Севастополе не зависит от какой-либо медицинской администрации, а подчиняется непосредственно главнокомандующему. – А.К.), пробежал его, надев очки, и спросил тем же тихим, беззвучным тоном, видел ли я госпитали на моем пути.
«К сожалению, я видел один, – отвечал я, – но в таком состоянии, что желал бы
