тут же устыдилась своих мыслей. Ну, были когда-то и мы молодыми, как поется в старой песне, и опять-таки, любви все возрасты покорны, это уже Пушкин. Хотя тогда-то ей было всего тридцать шесть, на шесть лет больше, чем мне…
— Тогда я забыла обо всем, жила только мыслями о нем, от встречи до встречи, — продолжала Кира Яковлевна. — Что улыбаешься? Думаешь, что у такой, как я, не могло в жизни быть любви?
— Да нет, что вы…
Ой, оказывается, старушенция-то наблюдательная! Надо следить за лицом…
— Просто вы так говорите, что в тридцать шесть лет у вас все уже было кончено…
— Ну да, у вас-то теперь по-другому. Вы в тридцать только о замужестве думать начинаете, а после тридцати пяти рожать решаете. Но учти, когда я рожала, то считалась уже поздней первородящей, врачи опасались осложнений, но все обошлось…
Тут она вздохнула прерывисто, осознав, что как раз все не обошлось, что сына она потеряла.
— В общем, когда я поняла, что беременна, тогда и стала думать. Мой… отец Алеши был старше меня на десять лет, у него была семья, жена и двое детей. И он много занимался наукой и занимал довольно высокий пост в одном институте. И как раз ждал повышения и должен был переехать в Москву. И тут я со своей беременностью. Он меня любил, это я точно знаю. И возможно, рискнул бы всем, узнав о ребенке.
«Ой, не верю, — подумала я, — это она себя так утешает».
— И какая бы жизнь нас ожидала? — продолжала Кира Яковлевна. — Рано или поздно он бы стал жалеть о том, что бросил карьеру и ту семью, все-таки там дети…
В общем, я приняла решение оставить ребенка, а ему ничего не говорить. Но поставила непременное условие, что если мы расстаемся, то насовсем, а беременную он бы меня ни за что не бросил. А так — ну что ж, он еще и обиделся на меня: ты, говорит, сама все решила, не спросила меня. И мы расстались.
Что сказать? Было у меня трудное время, тоска по любимому человеку, да еще и беременность плохо проходила. Но Алеша родился здоровым, я его растила одна, он был спокойным, умным мальчиком, но настал момент, когда начал спрашивать об отце. И я дождалась, когда он подрос, и честно ему все рассказала. И больше он не расспрашивал, мы об этом никогда не говорили, я думала, что он и забыл.
И вот теперь, когда его не стало, Елена явилась на кухню и сказала мне, точнее, прошипела, что если я не хочу решить дело с квартирой миром, то она примет свои меры. «Какие?» — спросила я, и она, глядя мне в глаза, отчеканила, что прекрасно знает, кто был отцом Алеши и какой пост он сейчас занимает. Назвала мне его фамилию, имя и все звания. Оказывается, сын ей все рассказал!
Я была в шоке, но все же нашла в себе силы спокойно спросить, что из этого следует. А то, заметила Елена, усмехаясь, что в СМИ пишут, что у этого человека сейчас трудный период. То есть ему грозит увольнение со всех постов и даже суд. Ну, до суда дело не дойдет, возможно, там интриги, но, как думаете, если сейчас в СМИ появится интервью бывшей жены его сына, как это отразится на его репутации?
Потому что она, Елена, уж сумеет расписать все такими красками… И о том, что сын его был полный и законченный алкоголик и наркоман, оттого и погиб в аварии, и о том, что он ее, Елену, бил, и что нигде не работал, и что мать его решилась на кражу музейной ценности только потому, что он тянул из нее деньги.
— Ну и стерва ваша невестка! — не выдержала я.
— Да уж… я тогда просто не поверила своим ушам. А потом говорю: «Ведь во всем этом нет ни слова правды!» — «А кого это волнует», — снова усмехнулась она и дала мне сроку три недели. Потом она пойдет в СМИ.
«Ой, беда с этими интеллигентными людьми, — подумала я, — другой человек послал бы эту Елену подальше: какое, сказал бы, мне дело до бывшего любовника, когда и сына-то уж в живых нету. И плевать теперь на репутацию, кому она нужна-то… Все равно с работы уволили, а пенсию никто не отнимет.
А эта вот не смогла, стыдно ей, жалко, что того человека опорочат… Ой, трудно в наше время порядочным людям».
— Вот клянусь тебе, в тот момент я была рада только одному: что нет у меня под рукой ножа или чего-то тяжелого…
— Понимаю вас… — вставила я.
— Не помню, как я прожила несколько дней, просто как в аду, — снова заговорила Кира Яковлевна, — а когда пришла в себя, то поймала себя на том, что у меня осталось только одно настоящее чувство — ненависть.
Я не могла спать, не могла есть, только представляла, как хорошо было бы, если бы Елена умерла.
Я понимала, что чувство это разрушительное, что от этой невыносимой ненависти я могу тяжело заболеть… но это не самое худшее, жить мне и так не хотелось, но ненависть разъедала мою душу, как ржавчина…
Елена куда-то уехала, кажется в отпуск, но ненависть моя ничуть не утихла.
И тут в почтовом ящике мне попалась рекламная листовка.
Мне показалось, что это — рука судьбы. Что листовка адресована именно мне…
Кира Яковлевна схватилась за бутылку с водой, но оказалось, что она уже пуста.
Я никак не показала, но очень хорошо понимала ее — ведь и мне эта листовка показалась судьбоносной…
— Это была реклама какого-то психолога… или как их сейчас называют… коуч, что ли…
— Ну да, коуч, — подтвердила я, стараясь не пропустить ни слова.
— Он занимается именно такими людьми, как я. Теми, кого разъедает ненависть. И у него собственный метод, очень своеобразный: он заставляет пациента придумать, как он убьет того человека, которого ненавидит. Сначала я не поверила, но он убедил меня попробовать. И вот я стала придумывать, как убью Елену…
Надо сказать, это доставляло мне не то чтобы удовольствие, но мне становилось легче. Исчезла бессонница, появился аппетит и вообще интерес к жизни…
«Все как у меня», — убедилась я.
— Этот коуч… он всячески поддерживал меня, убеждал, что в моих мыслях нет ничего плохого, что таким способом я просто снимаю с души невыносимый груз страдания, груз ненависти.
И я поддалась его убеждению.
Раз за разом я обдумывала детали убийства, рассказывала
