соглашался с Игнатьевым.
— Великий гуманизм, открытия на пользу человечеству, умение работать в мастерской мира, рабочие движения, осознанность пользы, которую могут принести евреи, все, о чем вы говорите, Алексей Николаевич, — вне сомнения и для меня. Кстати, евреи уже теперь пользуются в колониях всеми правами. А Ротшильд уязвлен, он содержит империю на свои средства, его избирают на почетную должность лорда-мэра и в парламент. От него находятся в зависимости, а не дают ему места на скамейке рядом с собой. Вы не прочтете о евреях в учебнике Европы, о них умалчивают. А короли и феодалы, пользуясь их услугами, отдали им торговлю, как низкое ремесло. Евреи возвели торговлю на высоту политики. Они издревле находятся под покровительством короны. В колониях они неотличимы, в их руках коммерция в Индии и Китае… Наука о войне это тоже наука, генералы те же ученые. В России к военному делу пришли новые люди, оно становится у нас заново, совершаются новые открытия. Закон вечных непрерывных войн всех со всеми одинаков и у племен дикарей Африки, и у великих держав Европы, и он диктует военным теоретикам свои законы, он обязывает их в каждом развивающемся государстве искать союзника или угадывать врага. Хотят они или не хотят, но им приходится следовать принципу «разделяй и властвуй». Теперь нашими недавними противниками найден союзник в исламе. Пока «Эдинбургское Ревю» печатает о философских системах и Бентаме, а «Пиплс Дейли» — о рабочем движении и братстве трудящихся всех рас, в это время самые дикие необузданные формы религиозного фанатизма возбуждаются против России. Наши головы будут рубить и выставлять вокруг мечетей на кольях ради расцвета гуманизма. Я хочу отправиться туда, где желали бы выставить и мою отрубленную голову на площади… Ваш покорный слуга мысленно с Николаем Муравьевым. Здесь в Лондоне американский атташе Адамс сказал мне: «Что вы тянете, стройте города и железные дороги в Сибири, поменьше возитесь с Европой, переносите вашу жизнь в новые территории, смелей выходите на Тихий океан». Сегодня это направление в надежных руках, хотя Муравьеву еще долго придется биться. А тот, кто разжигает фанатизм и кровожадность в народах, исповедующих такую миролюбивую религию, как ислам, роет яму себе. Аппетиты фанатиков возрастут. Притворные благодеяния и лицемерная защита их Пальмерстоном будут расшифрованы восточными мудрецами, а война в Крыму за интересы султана скоро забудется. Море ненависти забушует под зелеными знаменами… А для меня туркмен может быть не меньшим джентльменом, чем лорд. Мы сживались веками с магометанскими народами, татары отлично служат и в армии и на флоте. Башкиры сохраняют свою военную организацию и возведены в положение казачьего сословия. Собственно, у русских нет ненависти к магометанам. Я пишу в Петербург и прошусь из Лондона в Хиву. Мы должны жить единой жизнью с Европой, но знать и уважать соседей в Азии. Противоречивый Лондон ищет, чем и как обезопасить себя. Чтобы это понять, тут не надо жить годы, достаточно тридцать три дня походить по улицам их столицы.
При прошлой встрече Игнатьев сказал, что англичане содержат его в совершенной изоляции, он не получает информации, у него нет доступа туда, где он должен бывать как атташе, что он как бы на подозрении за минувшую вражду, хотя он так молод и не мог быть в числе поджигателей войны.
Игнатьев нашел выход, он выработал целую систему жизни в чужой стране, которую должен знать. Прежде всего он изучал прессу и все сведения сверял и классифицировал. Армия не была предметом его изучения в изоляции от общества и экономики. Армия и флот изучались через периодику, парламентские прения, отчеты и все явления социальной жизни, до клубных интересов включительно. Эта деятельность давала ему твердую позицию. Его начинали признавать, стали к нему внимательней, видя, что он в самих англичанах так же не нуждается, как и они в нем. В Игнатьеве угадывали военного ученого. Его мог подвести темперамент и боярская необузданность. Он сам признавался Алексею, что может взорваться. Из ненависти к петербургскому самодовольству и торжествам он может выместить все на чиновниках Великобритании. Американцы и французы скрашивали его лондонское существование своим вниманием и помогали, видя, что атташе молод и не имеет никакого отношения к глупостям прошлого русского царствования и к Крымской войне.
— Вам нужны описи Приморья Мэя и Сеймура? Если вы знакомы, то надо повидать Мэя. Вы знаете Сеймура?
— С Мэем я плавал на их эскадре, когда командовал Стирлинг. Майкл Сеймур прибыл в Гонконг, когда мы жили в плавучей тюрьме. Я видел его, но не был представлен. Он потерял глаз под Кронштадтом.
Алексею казалось, что Игнатьев вырабатывал здесь характер, он трудился, даже бывая на докладах, приемах в иностранных посольствах. Англичане, сами того не желая, формировали Игнатьева, затрудняя его деятельность.
— В нужном случае не церемоньтесь с ними, Алексей Николаевич. Зная заранее свое превосходство, они сразу забывают о нем и теряются от неожиданного напора, и тут надо успеть мгновенно воспользоваться, так как они так же мгновенно приходят в себя. В это малое мгновение успейте все сделать. Они закрыли мне все, и я принял их такими, как они есть. Я поднял брошенную перчатку.
У Игнатьева в служебных комнатах на столах разложены газеты, книги, атласы, карты, журналы и справочники, и за некоторыми статьями знающие языки военные писари трудились целыми днями. Из этого отдела посольства, вопреки дипломатическим обычаям и хорошему тону, вся переписка с Петербургом велась на русском языке, не в пример самому посольству, откуда все и обо всем писалось только по-французски.
— Смелость города берет! Терпение и труд все перетрут! — говорил Игнатьев. Он просил Сибирцева съездить к Герцену и познакомиться.
«Запретный плод сладок!» Но если мне браться за это, то надо все делать как следует и, образно выражаясь, снимать форму и не ради салонной игры.
При следующей встрече Игнатьев был еще откровенней.
— Мне приходится думать и за себя и за англичан. Погружая меня в одиночество, они заставляют размышлять об их судьбе, влезать в их шкуру. Иногда мне это надоедает. Я готов на разрыв с ними. Они сами побуждают меня изучать их по закону равенства действия и противодействия.
Значение Англии для Востока в интересах ислама еще не угадано большинством их же самих. Но на политическом небосклоне, выражаясь глупым чиновничьим языком, появляется новая яркая звезда имперской политики. Это Дизраэли. Он известный писатель-беллетрист и лондонский щеголь. Он моден в политике своим освеженным консерватизмом. Он играет на приверженности англичан традициям, а сам точит зубы, чтобы рвать их по-волчьи.
