У Маркса присвоение (апроприация) четко противостоит собственности, но само понятие далеко не во всем прояснено. Оно почти сливается со «свойством» в антропологии и философии; кроме того, Маркс ищет «свойство человека»: для него это не смех, не игра, не осознание смерти и не жилище; это – (общественный) труд в его неразрывной связи с языком. Более того, Маркс не различает господство и апроприацию. С его точки зрения, труд и техника, господствуя над материальной природой, уже самим этим фактом присваивают ее для нужд (социального) человека и преобразуют для этой цели. Природа из неблагодарной матери, из врага превращается в «имущество».
Прояснить это понятие позволяет только критическое изучение пространства. Если природное пространство изменяется, чтобы служить потребностям и возможностям данной группы, то можно сказать, что группа его присваивает. Обладание (собственность) было лишь одним из условий и чаще всего отклонением в рамках этой «присвоительной» деятельности, достигающей вершины в произведении искусства. Присвоенное пространство сближается с произведением искусства, но не является его симулякром. Обычно имеется в виду какая-либо постройка, памятник или здание. Но не всегда – «присвоенными» можно назвать и ландшафт, и площадь, и улицу. Таких пространств множество, хотя не всегда легко сказать, в чем и как, кем и для кого они были присвоены.
Все сельские дома и деревни говорят, рассказывают – как будто шепотом, немного сбивчиво – о жизни тех, кто их построил и в них жил. Они несут на себе их печать. Дом в Нормандии или Провансе не менее выразителен, чем иглу, хижина, японский домик[78]. Жилое пространство включает в себя пространство группы (семьи, часто многочисленной) и пространство сообщества (разбитого на касты или классы, которые стремятся его взорвать его изнутри). Частное, приватное пространство отличается от пространства публичного, но не отделено от него. В лучшем случае внешнее пространство, пространство сообщества, является подчиненным, а пространство внутреннее, пространство семейной жизни – присвоенным[79]. Это наглядный пример еще непосредственной, но конкретно близкой к произведению искусства пространственной практики. Чем и объясняется очарование и восхищение, какое до сих пор пробуждают в душах эти жилища. Присвоение происходит не силами одной неподвижной группы: семьи, деревни, города. В него включается время; присвоение нельзя понять в отрыве от смены эпох и жизненных ритмов.
Подчинение и присвоение могут идти рука об руку. Так и должно быть; но история (история накопления) является также и историей их разделения, их противопоставления. Господствующее берет верх. Вначале было присвоение без господства: шалаш, иглу, деревенский дом и т. д. Господство усиливается по мере возрастания роли армий, военных действий, государства и политической власти. Оппозиция «подчиненное/присвоенное» не ограничена рамками дискурса; это не просто одна из значимых оппозиций. Она порождает противоречие, конфликтный процесс, который развивается вплоть до удручающей победы одного из ее членов, господства, и вплоть до сведения на нет второго члена – присвоения. Но этот второй член не может исчезнуть. Наоборот: и практика и теория провозглашают его важность, требуют его восстановить.
То же можно сказать о теле, о сексуальности. Подавленное гнетущими силами, в том числе грубой техникой и предельной визуализацией, тело распадается на части, утрачивает власть над собой – оно уже не присвоено, не принадлежит себе. В прошлом, в эпоху Античности и позже, существовали культуры и техники присвоения тела. Спорт и гимнастика – всего лишь пародии, подражания подобной «культуре тела»; в еще большей мере это относится к «загару», пассивному выставлению плоти на солнце. Заново присвоить и тело, и пространство в их взаимосвязи – такова составная часть любого современного проекта, как утопического, так и реалистического, если он выходит за рамки самой обыкновенной пошлости.
Что касается секса и сексуальности, то это более сложный случай. Существовало ли вообще когда-либо присвоение пола, если не считать мимолетного стечения обстоятельств, и то для ограниченного числа людей (как, например, в арабской цивилизации Андалузии)? Присвоение пола требует разграничить репродуктивную функцию и наслаждение, а это весьма тонкое разграничение; его, по непонятным пока причинам, проводят с большой опаской и с трудом, несмотря на весьма интенсивные научные исследования (контрацептивы). «Функцию» биологическую и «функцию» человеческую, которую уже нельзя определять как чистую функцию, судя по всему, крайне сложно разграничить так, чтобы, отменив первую, не подорвать и вторую; как и почему так происходит, не вполне понятно. Складывается впечатление, что сама «природа» не всегда может отделить сладострастие от боли; человеческая способность к анализу стремится добиться одного без другой, рискуя смешать их и растворить в нейтральном. Или же ограничивая наслаждение заранее прогнозируемыми состояниями, которые достигаются с помощью кодифицированных приемов: наркотиков, эротики, чтения-письма и текстов и т. д.
Пространства наслаждения, то есть пространства по-настоящему присвоенного, пока не существует. Некоторые примеры в прошлом оставляют место надежде, но результат не соответствует желаниям.
Присвоение нельзя смешивать с близкой, но отличной от него практикой: использованием не по назначению. Существующее пространство со своей конечной целью (своим смыслом существования, обусловливающим его формы, функции, структуры) может оставаться незанятым и впоследствии быть присвоенным ради того, чтобы использоваться в иных целях. Совсем свежий и знаменитый пример такого использования – пространство Ле-Аль, центрального парижского рынка. На протяжении краткого периода (1969–1971) Ле-Аль, городской центр, предназначенный для закупок продовольствия, был превращен в место встреч и празднеств, игровой центр для парижской молодежи.
Использование пространств не по назначению, их вторичное присвоение обладают глубоким смыслом и могут служить уроком при производстве новых пространств. Не исключено, что в трудный период развития определенного (капиталистического) способа производства, находящегося под угрозой и ориентированного на продление своих полномочий (воспроизведение средств производства), использование не по назначению приобрело даже больший масштаб, чем попытки творчества (производства). Так, любые сообщества обустраиваются в морфологически более ранних пространствах, не предназначенных для жизни сообща. Вполне возможно, что эта морфологическая неприспособленность пространства играет свою роль в неудачах большинства попыток создать сообщество.
С теоретической точки зрения противопоставлять производство использованию не по назначению бессмысленно. Цель и смысл теоретической мысли – производство, а не новое использование; последнее само по себе есть лишь реапроприация, а не творчество. Оно лишь на время кладет конец господству неравенства.
III. Архитектоника пространства
III. 1
Классическая (метафизическая) философская мысль, устанавливая в онтологии умозрительным повелением предельную точку формальной абстракции, помещает туда в качестве содержания пространство «в себе». Спиноза уже в самом начале «Этики»[80] рассматривает абсолютное пространство как атрибут либо модус существования абсолютного существа, Бога. Но пространство «в себе» определяется как бесконечное и не имеет очертаний, ибо не имеет содержания. Оно не обладает точно определимой формой, в нем нет ни ориентации, ни направления. Оно непознаваемо? Нет, оно неразличимо (по Лейбницу).
В полемике Лейбница со Спинозой и Декартом и в полемике Ньютона и Канта с Лейбницем современные математики[81] признают правоту Лейбница. Большинство философов задают абсолютное пространство разом, со всем, что в нем якобы содержится: фигурами, отношениями и пропорциями, числами. Лейбниц возражает, что пространство «в себе» и как таковое не есть ни «ничто», ни «нечто», и тем более не вся совокупность вещей или форма этой совокупности: это неразличимое. Чтобы различить в нем «нечто», в него следует ввести оси координат и точку отсчета, правое и левое, то есть направление осей, ориентацию. Быть может, Лейбниц принимает «субъективистский» тезис, согласно которому наблюдатель и мера создают реальность? Напротив: Лейбниц хочет сказать, что нужно занять пространство. Что занимает пространство? Тело. Не тело вообще, телесность, а данное конкретное тело, которое обозначает направление жестом, вращение – поворотом, которое размечает пространство и задает его ориентацию. Согласно Лейбницу, пространство абсолютно относительно, то есть обладает совершенной абстрактностью, которая в математической мысли делает его первозданностью (легко превращающейся в трансцендентность), и конкретным характером (именно в нем тела существуют и являют свое материальное существование). Каким образом тело «занимает» пространство? Метафора «занимать» заимствована из пространства бытового, то есть уже специфицированного, уже «занятого». Связь между понятиями «свободное пространство» и «занятие пространства» далеко не очевидна и не проста. Метафора не может заменить рефлексию. Занять пространство? Мы знаем, что нет пространства предсуществующего, пустого, обладающего только формальными признаками. Критика абсолютного пространства и его отрицание тождественны отказу от определенной репрезентации: репрезентации содержащего, которое наполняется содержимым – материей, телом. В рамках этой репрезентации (формальное) содержащее и (материальное) содержание безразличны друг другу, а значит, между ними нельзя уловить различие. Любая вещь может попасть в любое «множество» локусов содержащего. Любой участок содержащего может принять в себя все что угодно. Безразличие оборачивается разделением, содержание и содержащее оказываются внеположны друг другу. Пустое содержащее вбирает в себя некоторое собрание отдельных, разрозненных предметов; тем самым разделение распространяется и на части содержания; фрагментация подменяет собой мысль, а мысль как рефлексия сходит на нет и, в пределе, растворяется в эмпирическом действии – подсчете того или сего. «Логика разделения», складываясь как таковая, вводит и обосновывает стратегию разделения.
