В полемике Лейбница со Спинозой и Декартом и в полемике Ньютона и Канта с Лейбницем современные математики[81] признают правоту Лейбница. Большинство философов задают абсолютное пространство разом, со всем, что в нем якобы содержится: фигурами, отношениями и пропорциями, числами. Лейбниц возражает, что пространство «в себе» и как таковое не есть ни «ничто», ни «нечто», и тем более не вся совокупность вещей или форма этой совокупности: это неразличимое. Чтобы различить в нем «нечто», в него следует ввести оси координат и точку отсчета, правое и левое, то есть направление осей, ориентацию. Быть может, Лейбниц принимает «субъективистский» тезис, согласно которому наблюдатель и мера создают реальность? Напротив: Лейбниц хочет сказать, что нужно занять пространство. Что занимает пространство? Тело. Не тело вообще, телесность, а данное конкретное тело, которое обозначает направление жестом, вращение – поворотом, которое размечает пространство и задает его ориентацию. Согласно Лейбницу, пространство абсолютно относительно, то есть обладает совершенной абстрактностью, которая в математической мысли делает его первозданностью (легко превращающейся в трансцендентность), и конкретным характером (именно в нем тела существуют и являют свое материальное существование). Каким образом тело «занимает» пространство? Метафора «занимать» заимствована из пространства бытового, то есть уже специфицированного, уже «занятого». Связь между понятиями «свободное пространство» и «занятие пространства» далеко не очевидна и не проста. Метафора не может заменить рефлексию. Занять пространство? Мы знаем, что нет пространства предсуществующего, пустого, обладающего только формальными признаками. Критика абсолютного пространства и его отрицание тождественны отказу от определенной репрезентации: репрезентации содержащего, которое наполняется содержимым – материей, телом. В рамках этой репрезентации (формальное) содержащее и (материальное) содержание безразличны друг другу, а значит, между ними нельзя уловить различие. Любая вещь может попасть в любое «множество» локусов содержащего. Любой участок содержащего может принять в себя все что угодно. Безразличие оборачивается разделением, содержание и содержащее оказываются внеположны друг другу. Пустое содержащее вбирает в себя некоторое собрание отдельных, разрозненных предметов; тем самым разделение распространяется и на части содержания; фрагментация подменяет собой мысль, а мысль как рефлексия сходит на нет и, в пределе, растворяется в эмпирическом действии – подсчете того или сего. «Логика разделения», складываясь как таковая, вводит и обосновывает стратегию разделения.
Таким образом, напрашивается обратная гипотеза. Быть может, тело с его способностью к действию, с его энергией, создает пространство? Очевидно, да, но не в том смысле, что акт занятия «изготавливает» пространственность, а в смысле непосредственной связи между телом и его пространством, между размещением в пространстве и занятием пространства. Каждое живое тело до того, как оно производит (воздействия на материю, орудия и предметы), производит себя (питается) и себя воспроизводит (порождая другое тело), уже является пространством и имеет свое пространство: оно производится в нем и производит его. Примечательная связь: тело, обладающее энергией, живое тело творит или производит свое пространство; и, наоборот, законы пространства, то есть различимости в пространстве, – это законы живого тела и развертывания его энергии. Это показывает Герман Вейль в своей книге о симметрии[82]. В природе, неорганической и органической, симметрии (переносная или поворотная), то есть наличие двусторонности или дуальности, левого и правого, отражения или «зеркальности», либо симметрии вращательной (в пространстве), не являются свойствами, внеположными телу. Эти свойства, определяемые в «чисто» математических терминах (отображения, операции, трансформации и функции), не накладываются на материальные тела предсуществующей мыслью, как полагают философы. Любые тела, распространяя энергию, своими движениями производят пространство и сами себя по законам пространства. Это относится к частицам и планетам, кристаллам[83], электромагнитным полям[84], делению клеток[85], раковинам и архитектурным формам, которым автор придает огромное значение. Перед нами переход от абстрактного к конкретному, интерес которого состоит прежде всего в том, что он показывает их неразрывную взаимосвязь. Одновременно это и переход от ментального к социальному. Он придает понятию производства пространства еще большую силу.
Столь сильное обоснование позволяет распространить данное положение (с рядом замечаний и оговорок) на социальное пространство. Оно будет представлять собой особое пространство, произведенное действующими в нем силами (производительными силами) в рамках определенной пространственной практики (социальной, обусловливающей и обусловленной). Оно будет заключать в себе «свойства» – дуальность, симметрию, – не привнесенные в него ни человеческим, ни трансцендентным сознанием, но связанные с самим «занятием» пространства, причем это «занятие» следует понимать в генетическом смысле, то есть как порядок и последовательность производительных операций. Что в таком случае происходит с древним понятием Природы? Оно меняется.
Когда неразрывная взаимосвязь между пространством и его «содержимым» распадается, рефлективная мысль обращается к качествам и оккультным силам. Все, что происходит из биолого-пространственной (говоря одним словом, идиоморфной или биоморфной) реальности, будет нести на себе печать конечности. Симметрия всех типов предстанет результатом расчетов некоего бога-математика, получившим материальное воплощение по повелению божественной воли или силы. Цветок, не знающий, что он цветок и что он красив, обладает симметрией n порядка. Каким образом? Это известно Природе порождающей (Спиноза) или богу-математику (Лейбниц), ибо они и рассчитали розу! Если же подобная операция представляется не вполне мыслимой, как у Декарта и его школы, то расчеты приписывают «сознанию», человеческому или не человеческому, не слишком задаваясь вопросом, каким образом конечное может быть воплощено помимо провиденциального либо трансцендентного действия Идеи (Гегель). В чем и каким образом природа как таковая может «быть» математиком, философы с их научно-идеологическими разграничениями так и не объяснили. Красота раковины, или деревни, или собора приводит наблюдателя в замешательство. Тогда как перед ним (возможно) всего лишь материальные модальности деятельного «занятия» пространства. Возникает вопрос, не являются ли «интегроны» Ф. Жакоба[86], с помощью которых он объясняет единство органики, философско-научно-идеологической уловкой, субститутом Божественного провидения.
Если встать на иную точку отсчета, становится понятно, что генезис в природе подчинен законам пространства, которые являются законами природы. Пространство как таковое (занимающее-занятое, совокупность локусов) осмысляется материалистически. Оно как таковое предполагает различия. Тем самым мы устраняем ряд затруднений, связанных с происхождением различий (либо обратиться к первозданности, к первоначалу как источнику этих различий, либо подпасть под материалистическую критику эмпириокритицизма). Форма раковины не является результатом ни целесообразности, ни «бессознательной» мысли, ни решения высшей силы. Поэзия раковины и моллюсков, их метафорическая роль[87] связаны не с таинственной творящей силой, а с тем, каким образом непосредственно распределяется энергия под действием определенных условий (в данном масштабе, в данной материальной среде и т. д.). Отношения «природа – пространство» не требуют опосредования через какую-либо внешнюю силу, природную и божественную. Закон пространства заключен в самом пространстве и не сводится к ложно-очевидному отношению «внешнее – внутреннее»: оно – лишь очередная репрезентация пространства. Маркс задавался вопросом: трудится ли паук? повинуется ли он слепым импульсам? обладает ли он, вернее, является ли он интеллектом? знает ли он, что он делает? Он производит, выделяет секрет, занимает пространство и по-своему его порождает – пространство паутины, пространство своих стратегий и потребностей. Возможно ли помыслить пространство паука как абстрактное пространство, занятое следующими отдельными объектами: телом паука, его секреторной железой и ножками, предметами, к которым он подвешивает паутину, нитями паутины, мухами, которых он хочет поймать? Нет. Это значило бы наделить паука пространством аналитического интеллекта и дискурса, пространством листа бумаги – даже если потом начать восклицать: «Нет же! Это природа, инстинкт, провидение действуют на паука, и под их влиянием выходит чудо, восхитительное творение: паутина с ее равновесием, ее устройством, ее обработкой». Можно ли сказать, что паук ткет паутину как продолжение своего тела? Да, хотя эта фраза дает повод для критики. В паутине присутствуют симметрия и асимметрия, пространственные структуры (точки крепления, сеть, центр и периферия). Осознает ли паук эти структуры как таковые, обладает ли знанием о них, подобным нашему? Конечно нет. Он производит. Бездумно? Разумеется, он «думает», но не так, как мы. По своим характеристикам его «производство» стоит ближе к моллюскам или цветку, о котором пишет Ангелус Силезиус, чем к словесной абстракции. Производство пространства начинается с производства тела и доходит до секреции, производящей «жилище», которое одновременно служит и орудием, средством. По законам, которые в классической терминологии именуются «восхитительными». Можно ли разделить природу и расчет, органику и математику, производство и секрецию, внутреннее и внешнее? Безусловно, нет. Паук уже (подобно группам людей) размечает (направления) и ориентирует по углам; он создает сеть и цепочку, симметрии и асимметрии. Он простирает за пределы тела дуальные свойства, характерные для его собственного тела, отношений своего тела с самим собой и его актами производства и воспроизводства. В нем уже содержится левое и правое, верх и низ. Здесь и теперь в гегелевском понимании не сводится к «вещности», но включает в себя отношения и процессы.
