и еще менее допустимо делать народное благо зависящим от каприза которой-либо из палат, так как не подлежит никакому сомнению, что у нас, как, впрочем, и везде, сразу же установятся дурные отношения между палатами, и то, что одна назовет белым, другая непременно назовет черным, и наоборот, так что следует просто ожидать: что бы ни «выдумала» нижняя палата — верхняя отвергнет, и «в этом даже большое благо для государства», но зато и всякий проект, вышедший из почина верхней палаты, будет, «разумеется, провален» нижнею.
Из такого положения необходимо найти выход, «ибо нельзя же допустить, чтобы все остановилось в стране из-за взаимных счетов двух враждующих палат», и такой выход он предложил в виде особой статьи, редакцию которой он просил разрешения прочитать обер-прокурору Святейшего синода князю Алексею Дмитриевичу Оболенскому.
Она заключалась в том, что каждый проект, принятый Думою, поступает на рассмотрение Государственного совета, и если не будет принят последним, то возвращается в Думу, и если она примет его большинством двух третей голосов, то он поступает непосредственно к верховной власти, которая может или отвергнуть его, и в этом случае он считается окончательно отпавшим, или утвердить его, и в этом случае проект принимает силу закона, без нового рассмотрения его Государственным советом.
Так же точно поступается, если законопроект, принятый Государственным советом по его инициативе, отвергается Думою. Он поступает обратно в Совет, рассматривается им вторично и, будучи принят квалифицированным большинством двух третей голосов, представляется непосредственно государю императору, и получает силу закона или отпадает по его непосредственному усмотрению.
Не подготовленный к такой новой мысли, вовсе не возникавшей при первоначальном рассмотрении в совещании графа Сольского, в котором, однако, граф Витте постоянно бывал и принимал самое деятельное участие, государь ждал, чтобы кто-нибудь из участников попросил слова и выступил по возбужденному, совершенно неожиданному вопросу.
Несколько минут длилось томительное молчание, и первое слово спросил граф А. П. Игнатьев, который заявил, что он совершенно удивлен возбужденным предложением и мало усваивает себе даже цель его. Он видит только, что при взгляде графа Витте на предстоящую законодательную работу двух палат едва ли даже нужно их учреждать, потому что законодательствовать будет одна верховная власть, коль скоро все, что придумает нижняя палата, будет непременно отвергнуто верхнею, и наоборот; очевидно, что при обязательном возвращении отвергнутого проекта в ту палату, где он возник, она из простого упрямства соберет две трети голосов, и дело поступит на решение монарха.
Последний явится, таким образом, единственным виновником судьбы всего законодательства, и на него падет целиком ответственность за прохождение всех законопроектов.
Если он не утвердит то, что дважды одобрила нижняя палата, — создается разом конфликт между верховною властью и палатою, который всегда и всюду приводит к самым прискорбным последствиям, если же он пойдет за палатою, создается осложнение между нею и тою палатою, которая, быть может, по самым серьезным основаниям, не нашла возможным одобрить проект при первом рассмотрении, видя в нем вред для государства.
Я сидел против государя и не имел в виду выступать с моими возражениями, но государь упорно смотрел на меня, и после короткого замечания Победоносцева, поддержавшего точку зрения графа Игнатьева, без всякого вызова с моей стороны, спросил меня: «А вы, Владимир Николаевич, какого мнения по этому вопросу? Мне показалось, что вы хотели бы высказать его».
Я заявил, что разделяю взгляд графа Игнатьева в существе, и более подробно развил значение двухпалатной системы законодательства, роль Государственного совета, как верхней палаты, везде исполняющей функции преграды, которая должна сдерживать увлечения нижней, что в этом нет ничего необычного, тем более что этот принципиальный вопрос именно подробно был рассмотрен в совещании, и все участники были совершенно солидарны, и что у нас, в особенности, нужно быть исключительно осторожным и бережливым по отношению к прерогативам верховной власти, коль скоро мы смотрим так мрачно на будущие взаимные отношения обеих палат, то на нас лежит прямой долг не допускать разрешения конфликтов между палатами властью государя.
Я закончил мои соображения ссылкою на то, что в республиканской Франции почти полвека идет беспрерывная борьба за умаление власти сената, и тем не менее все попытки остаются безуспешными, — настолько велико значение тех опасений, которые содержит в себе мысль об умалении значения одной палаты в пользу другой.
Никто, кроме князя Оболенского, не поддержал Витте, и государь закончил прения сказав, как он делал это по отношению к большинству принятых статей: «Вопрос достаточно выяснен, мы оставляем статью без изменения, — пойдемте дальше». Вскоре заседание кончилось, и государь предложил продолжать его на следующий день.
Когда в этот последний день, в 10 часов утра, все собрались снова на вокзале Царской ветки, я попал в салон-вагон, в котором не было графа Витте, но оказался там князь Оболенский. Он тотчас же обратился ко мне, сказав: «Мы решили с графом Витте вновь поднять вчерашний вопрос, так как не можем помириться с его решением; уж вы не рассердитесь на меня, что я буду жестоко критиковать вашу точку зрения».
Когда открылось заседание, государь обратился к собравшимся с обычным вопросом: на чем остановились мы вчера?
Тогда граф Витте попросил слова и сказал, что он много думал над принятым решением и считает необходимым вновь вернуться к тому же вопросу, потому что он видит в нем большую опасность для будущего и хочет сложить с себя ответственность за это, считая, что нужно еще раз внимательно взвесить все, что из него неизбежно произойдет.
Государь пытался было остановить его словами: «Ведь мы вчера, кажется, внимательно взвесили все, что вы предлагали, и зачем же опять возвращаться к тому же?» — но Витте очень настойчиво просил дать ему слово, и в тоне его сквозило такое раздражение, что присутствующие невольно стали переглядываться.
Граф Сольский пытался было даже жестом удержать Витте в его настоянии, но ничто не помогало, и государь крайне неохотно сказал ему: «Ну, хорошо, если вы так настаиваете, я готов еще раз выслушать вас». В том же приподнятом тоне нескрываемого раздражения граф Витте стал подробно повторять те же мысли, которые он высказывал накануне, не прибавляя к ним буквально ни одного нового аргумента. Все только переглядывались, и государь, также, видимо, начинавший терять терпение, остановил
