революционной Франции и вместе с нею идет всегда против своего естественного и исторического друга».
Мне пришлось, конечно, уклониться от удовлетворительного ответа на такой неисчерпаемый, по исторической его важности, вопрос и только сказать императору, что ему лучше, чем кому-либо, известно, какие события в истории взаимных отношений двух империй изменили за последнюю четверть века то, что было так определенно и прочно на пространстве целых столетий, и — перейти затем к передаче некоторых подробностей того, что происходило у нас до моего выезда из России.
Императора Вильгельма особенно интересовал вопрос о том, известна ли мне программа политики графа Витте по рабочему вопросу и какими мерами думает он справиться с нашим движением среди рабочих, которое отнюдь не имеет чисто русского характера, а представляет собою совершенно ясно выраженное мировое явление пробудившегося стремления социалистов объявить беспощадную войну капиталу и всему буржуазному строю.
Мне пришлось ответить императору, что я совершенно не посвящен в планы графа Витте и не могу дать ему какого-либо ответа на поставленный мне вопрос, но полагаю, что чисто революционное движение среди фабричных рабочих уляжется, если только русскому правительству удастся справиться с Московским восстанием и быстро завершить демобилизацию возвращающихся из Сибири войск.
«Я имею сведения, — сказал император, — что с Москвой у вас окончательно справились, думаю также, что и в Балтийских провинциях проявленная правительством наконец решительность принесет должные плоды, но чего я никак не могу понять — это то, каким образом такой выдающийся по уму и энергии человек, как Витте, которого я так недавно видел у себя (я должен был выслушать от него очень много неприятных вещей, но не мог не согласиться во многом с тем, что его точка зрения была совершенно правильна, хотя и помешала мне в осуществлении одного предложения, которому я придавал исключительное значение; очевидно, намек на свидание двух императоров в Борках и расстроившийся план соглашения между двумя империями, подготовленного германским императором и даже подписанного обоими императорами на рейде в Борках), — как мог он допустить, чтобы его же подчиненный Кутлер сочинил чисто революционный проект о принудительном отчуждении земли, состоящей во владении помещиков?
Ведь это прямое безумие, и как же Германия справится у себя с такими же социалистическими поползновениями, если русский не ограниченный монарх по своему побуждению готов отнять то, что принадлежит единственному надежному для трона классу землевладельцев, — их историческое достояние, и отдать без оглядки крестьянам, как мне говорят, чуть ли не даром и, во всяком случае, за ничтожное вознаграждение. Ведь это же чистейший марксизм, и кто же первый становится на этот безнадежный для империи путь!»
Для меня этот вопрос был совершенно неожиданным. Я ничего не слышал о нем до самого моего отъезда, что и сказал не обинуясь императору, прибавив, что я не сомневаюсь ни на одну минуту, что государю это не было известно, что выдвинул такую мысль кто-либо из окружения графа Витте и, как бы велика ни была неустойчивость у нового кабинета, не подлежит никакому сомнению, что в порядке манифеста, то есть по воле одного государя, такую меру не удастся провести.
«Пожалуй что вы правы, так как посол мой донес вчера, что об этом безумном проекте в последние дни меньше говорят, и заметно, что решение принять такую меру встречает где-то сильную оппозицию». Это были последние слова императора, сказанные мне, после которых аудиенция была кончена, и на другой день я выехал домой.
Несколько дней спустя после моего возвращения в разговоре с графом Витте я передал ему то, что мне сказал германский император, и получил от него такой ответ: «Император совершенно прав, что такой сумасшедший проект существовал, да только в голове одного милейшего нашего с вами друга Кутлера, но, как только он мне его представил, я тотчас же уничтожил его и просил об этой безобразной мысли и не заикаться, так как нужно быть сумасшедшим, чтобы самому начать рубить сук, на котором сидишь».
9 января старого стиля я впервые встретил в Государственном совете Кутлера, которого еще не видал со времени назначения его министром земледелия, и прямо спросил его, как мог он решиться на составление проекта о принудительном отчуждении земли от помещиков, и притом в такое время.
Нисколько не уклоняясь от ответа на мой вопрос, он ответил мне просто: «Мне приказал С. Ю. Витте, и я должен был повиноваться, тем более что теперь у нас объединенное правительство, а вот когда это дело провалилось, то все отпихивают от себя ответственность и говорят, что выдумал его Кутлер. Не первый раз у нас ищут козла отпущения. Мне не осталось ничего другого, как просить графа Витте уволить меня от должности и тем показать, что я виновник всего затеянного. Вероятно, такой исход и будет принят».
На самом деле увольнения Кутлера не последовало еще некоторое время, хотя он все-таки ушел раньше, нежели весь кабинет графа Витте, и на короткое время Министерством земледелия ведал А. П. Никольский.
Я вернулся в Петербург под самый наш Новый год и мог видеть графа Витте только 2-го или 3-го числа. До встречи моей с ним меня посетили как управляющий Государственным банком Тимашев, так и министр финансов Шипов.
Первый, искренний во внешних приемах и всегда проявлявший по отношению ко мне неизменную приветливость, поздравил меня даже в несколько бурной форме с успехом моей миссии и сказал мне, что все в министерстве были уверены, что мне не удастся достигнуть никакого результата, а теперь видят, что опасность прекращения размена совершенно устранена и можно думать о переходе на нормальный способ ведения дел, тем более что и вести из провинции гораздо более спокойны: требование денег значительно меньше, чем было в начале зимы, от управляющих отделениями банка получаются более спокойные известия, и там, где одно время требовали только золото, теперь относятся совершенно спокойно к заявлениям, что его нет в наличности и ожидается прибытие через некоторое время, а пока просто берут бумажки по-прежнему, и нигде не было вообще резких столкновений с публикой.
Шипов встретил меня, наоборот, в очень мрачном настроении. Краткосрочный заем в 267 миллионов франков, по его мнению, отнюдь не разрешает вопроса и не устраняет необходимости введения принудительного бумажного обращения, о чем он будет вновь настаивать перед Финансовым комитетом,
