Де Труа усмехнулся.
— Почему же, о знаток мировых судеб?
— Потому что о своем завтрашнем дне любой человек знает больше сотни гадальщиков.
— Увиливаешь, благороднейший из гадальщиков, но все-таки посоветуй мне, потерявшему уверенность в том, что завтрашний день наступит, что делать.
Слезящиеся глаза старика остекленели, и он прошептал:
— Поберечься.
Еще слово висело в воздухе, а де Труа уже обернулся, и человек с золотым кинжалом в руке наткнулся на острие мизеркордии. Он умер, не издав ни звука. Все было ясно. Рядом уже стоял Гизо с арбалетом наизготовку.
— Он был один? — спросил де Труа.
— Я смотрел, но больше я никого не заметил, — ответил юноша.
Глава V. Гордость и предубеждение
— Предоставляю вам право первого копья, шевалье, — сказал Рено Шатильон.
— Благодарю вас, граф, — отвечал де Труа.
Они стояли стремя к стремени на пологом склоне холма. Внизу, в чахлых колючих зарослях, продвигалась волна истошного лая. Собаки загоняли крупную дичь. Этот вид охоты плохо прививался в лишенных подлеска лесах Палестины. Трудно было и везти сюда натасканных аквитанских собак. Животные хуже людей переносят тяготы морских путешествий.
— Это — белогрудый олень, — сказал, прислушиваясь, граф.
— Олень? — в голосе де Труа послышалось разочарование.
— Напрасно вы так, этот олень мало чем уступит вашему лангедокскому зубру.
Затрубил рог.
— Пора! — скомандовал граф и дал шпоры коню в четверть силы. Всадники, набирая ход, поскакали к подножию холма. На полянке, осев на задние ноги и наклонив огромную, увенчанную крылатыми рогами голову, вертелся, роя копытами землю и дико храпя, мощный зверь.
Он был окружен дюжиной истошно лаявших, припадавших на передние лапы собак. Одна с перебитым позвоночником валялась тут же.
Зверь с налитыми кровью глазами бил в ее труп копытом.
— Прошу вас, де Труа, — крикнул граф, — когда метнете копье, проскакивайте подальше! Он может повалить лошадь и переломать вам ноги.
Тамплиер пришпорил жеребца, перехватил и понесся в гущу схватки. Граф двинулся за ним. Пролетая на полном скаку мимо храпящего чудища, де Труа приподнялся на стременах и метнул двенадцати фунтовое копье. Если бы мишень была неподвижной, он попал бы в шею пониже загривка, но олень рвался из стороны в сторону, отпугивая собак, и острие попало в череп между рогами, в кость толщиной в три пальца; олень лишь осел на задние ноги и временно ослеп. Граф Рено, в свою очередь, атаковал его, и острие копья вылезло с другой стороны шеи. Егеря закричали, приветствуя своего господина.
Жир с оленьей ноги, насаженной на вертел, закапал на угли костра. Быстро стемнело.
За спиной господ стоял слуга с кожаным бурдюком и следил, чтобы их чаши не пустели. Несмотря на удачную охоту, прекрасный вечер, замечательное вино, Рено был невесел. Он тупо следил за искрами, уносившимися в небо, вдыхал, раздувая ноздри, запахи леса и хмурился.
Наклонившись, граф отхватил ножом кусок оленины и попробовал, готова ли.
— Сухое мясо, — сказал он, — у нас в Аквитании оленину шпигуют свиным салом.
— Но ведь не ради жирной оленины вы охотитесь, граф, — заметил де Труа.
Рено молча отхлебнул вина.
— Скажите, сударь, известно вам что-нибудь о госпоже Жильсон? — спросил шевалье. — Меня представляли ей в Иерусалиме.
Граф выплюнул мясо, не прожевав. Сказал:
— Она теперь здесь.
— В Яффе?
— Да.
Де Труа изобразил удивление.
— При дворе принцессы она мне не попадалась.
— Она не смеет там показаться. Изабелла прикажет ее удавить. Или утопить.
— Сказать по правде, я это понимаю.
Граф медленно повернул тяжелую голову.
— Договаривайте, сударь.
— Пожалуй. Говорят, что госпожу Жильсон рыцари Храма используют для дел, требующих тонкости, деликатности и женской хитрости. Дескать, она на содержании у тамплиеров…
Граф покивал, кусая ус.
— Вероятно.
— Интересно, что ей надо в Яффе… — де Труа встрепенулся. — Кого она интригует? Впрочем… В Иерусалиме она, как я понял, афишировала свои связи с орденом Храма. А такое принято скрывать. Я думаю, тут у нее свои заботы. Вы в стороне и не боитесь, конечно, интриг этой дамы, а я почему-то ее опасаюсь.
— Я никого не боюсь, сударь, — счел нужным сказать граф.
— Да, да, я неловко выразился. Кроме того, злые языки утверждают, что госпожа Жильсон, как многие женщины света, пыталась вас соблазнить, но в этом не преуспела. Хотя… умеет и шантажировать.
— Ваши слова справедливы. Она обещала мне показать какие-то документы.
Де Труа сосчитал про себя до двенадцати, погладил бороду и промямлил, зевнув:
— Какие могут быть документы? Чьи-нибудь краденые письма?
— Вы угадали. Видимо, краденые. Мне важно знать их содержание.
— Что же в них может быть? — не удержался де Труа. — Задета чья-нибудь честь? Не честь ли вашей жены?.. Но, извините. Мое любопытство уже неприлично. Оставим-ка эту тему.
Оговорка шевалье взбудоражила Рено:
— То-то и оно, сударь, что женой моею принцесса не станет ни при каких обстоятельствах.
Шевалье удивился.
— Простите, граф, вы ведь не трубадур безлошадный, ваши предки…
Много было выпито вина, и слишком велико отчаяние графа, вдруг разразившегося ненужными откровениями.
— Вы не понимаете! Выйдя за меня, принцесса навсегда утратит право претендовать на королевскую корону. Это будет морганатический брак. Она станет просто графиней.
Граф мрачно смотрел в огонь.
— Н-да, — сказал шевалье, — эти самые письма, какими вас шантажирует госпожа Жильсон…
— Я говорил, что она уже передала мне письма?
— Извините, граф, вы не слышите самого себя. Так вот, в этих письмах…
— Что гадать, это — признания Изабеллы Гюи Лузиньянскому.
— В любви?
— Н-нет, не сказал бы. Скорее признание того, что она может выйти за него замуж.
— Но это огромная разница!
— В любом случае, кроме этого. Мне плевать на Гюи, это ничтожество я могу растереть в пальцах. Я ревную ее к трону! Этот неодушевленный предмет опаснее человекоподобных негодяев.
В костер подкинули хворост, пришлось отсесть от огня.
— Но ваша экстравагантная ревность уже должна бы лишиться пищи. Трон женился на Сибилле.
— Так-то оно так… Я сам обрадовался было этому обстоятельству. Но получилось хуже. Характер у Изабеллы — ого! Она, я чувствую, будет биться за этот паршивый трон до последнего. И я решил… Я почти принял решение… Сейчас или никогда осуществить давно задуманное.
— Но это безбожно. Что это вы намерены предпринять? Принцесса любит вас, и я не верю, что она променяет собственное счастье любви на…
— Причем здесь вы-то, сударь? — скосился граф. — Если хотите быть адвокатом принцессы, то приступайте. Я не держу вас у своего костра.
— Но, граф!
— Су-ударь, — взревел Рено.
Де Труа медленно встал, стараясь выглядеть мрачным, а внутренне ликуя. Узелок, казавшийся столь запутанным, уступил первому же прикосновению мастера.
Но действовать надо стремительно. Старец Горы приговорил его к смерти. Можно и не успеть кончить дело. Ассасины жалят, как пчелы, а сколько их в Яффе?..
Если бы спасение собственной жизни было единственной заботой де Труа, он тотчас затерялся бы на просторах Передней Азии. Но нельзя же не довести до конца хлопоты, связанные с разрывом союза принцессы с графом Рено. По расчетам брата Гийома, Рено Шатильонский должен в конце сентября прибыть в свое заиорданское поместье и вымещать свою злость на неповинных крестьянах-сарацинах. На вопрос брата Реми, почему брат Гийом уверен, что Рено не отправится из Яффы куда-то еще, тот ответил, что графу некуда ехать. Во Франции и Италии его ждут кредиторы, а в Иерусалиме — палач. Рено, по замыслу тамплиеров, будет камнем, начинающим великий обвал отношений Иерусалимского королевства с султаном Саладином. Этот обвал обрушит укрепления реального Иерусалима, но укрепит духовную цитадель ордена. Понимая, что выполняет задание баснословной важности, Реми де Труа не понимал, почему он трудится без вдохновения. Только в начале миссии его мозг трудился в полную силу, в результате чего возник сложный, но зато беспроигрышный план. И вдруг что-то не так, что-то уму перестало нравиться. Смерти он не хотел и ее не пугался. Охоту фидаинов Синана на себя воспринимал как досадную неприятность, мешающую плавному движению событий. Но холод под сердцем возник у него до эпизода у городских ворот, и его всерьез волновало, что он не видит причины ощущения.
Идя по ночной Яффе ко дворцу принцессы, он бессознательно выбирал новые дороги, чтобы затруднить работу каким-нибудь устроителям засад. При этом копался в своих ощущениях. События убедили его, что предчувствия не случайны.
