Представляю-чувствую, как меня — меня, такого наполненного до краёв и переполненного через край эмоциями и мыслями гения! — опускают-оставляют в мокрой-мёрзлой глиняной земле, в квадратной высокой яме, закрывают доской и закидывают мелкими смёрзшимися сгустками почвы… Э-э, кричу я, вскочив, хватаясь за бешено колотящееся остановившееся сердце и за горло с прекратившимся учащённым дыханием, погодите!!! Трясу головой, бью в неё руками, бьюсь об шкаф. Поднявшись, скрючившись и трясясь, делаю шаг к столу, запускаю спасительный комп.
Пытаюсь запустить ролик, но не знаю, как его открыть. Звонок в дверь — чуть не разрыв сердца — что это, кто?! — вдруг Саша вернулся!.. родаки должны!.. стидноу, Олёша, в твои-то годы… И тут — музыка — что называется грянула — где-то очень близко. И какая! Бегу, как на протезах, к окну в другой комнате… Да, для большинства людей это единственное соприкосновение с классической музыкой, к тому же живой, непосредственно данной! И какой!..
Внизу я вижу кружок из людских голов и в центре его гроб с дедушкой — строгий костюм, седые волосы, абсолютно серые руки и лицо, кажется, небритое… и он короткий — без ног — полгроба несуразно свободно!
У меня сводит все мышцы… я шатаюсь… я чувствую этот морозец, эти снежинки — как они не тают на теле… Музыка смолкает, что-то говорят, потом закрывают гроб, заколачивают, грузят и увозят, расходятся… Я влачусь к компутеру, опять пытаюсь… И тут уже насущно понимаю МЕГААБСУРД ситуации: я конечно могу всегда делать всякие вещи, в том числе и некрасивые — главное, чтобы никто не видел, не знал… а потом жить почти как ни в чём не бывало… наверно потому что всё-равно не верю во взаимосвязь… Нет, теперь уже не могу. И файл всё равно не знаю как активизировать. Неужели могу?! И на колени и — что?! Этого уже нельзя — что-то человеческое должно быть — ? — что?! Оно как стекло прозрачно-хрупко, но оно есть.
Конечно, не стоит об этом кому-то говорить — не принято об этом говорить, неприятно об этом говорить, да и мало кто поймёт… Но это ведь самое важное! Я попытался это сделать, думайте об этом, братья и сёстры. Теперь — надеть маски!
Факен фэгетс! Факен лесбианз энд вери факен ортодоксез! Лучше б я имейджен вирчуал-попку Инночки (ну не риэл-Зельцера же представлять!) да и после заснул сразу!.. Уже рассвет… бред…
Долгов будил меня, стаскивая с меня одеяло, стаскивая меня самого… Я, непонятного происхождения и природы существо, на глазах у немногочисленных странных посетителей и Олега (соседа-аптекаря), весь муторный, опухший и всклоченный, с болью в ноге (и паническим страхом за неё), прополз к бутылке пива и принесённой добрым Алёшей пластиковой коробке с макаронами с сардельками…
Иногда мне кажется, дорогие (да чуть не каждый день при просыпании, возвращении в эту реальность и её жизнь), что вообще-то всё само по себе не просто так, а алкоголь — просто средство оправдать своё ощущение странности бытия…
8.
Я всё думал, как завлечь Инну в своё убогое жилище. Сами понимаете, золотые, когда нормальная хата — то-сё, банкет, туды-сюды, и мы уже на «ты» А тут что? — занять беседу на пять минут нечем — ну придёт она, удивится, в какой дыре живёт её младой ВРП, сядет на табурет (я на кровать) — и что?! — что я скажу ей в отсутствие всех этих внешних раздражителей — модерн конвинианз — щедрот бытия — посторонних тем — окольных путей? — Инна, я люблю тебя, иди-ка ко мне в скрипучую кроватку! И не просто так — надо бы, чтоб ты ежедневно (уж ладно еженощно) была тут — и разнообразие отношений и обстановки будет только в позах! Оригинально, конечно, но не сработает.
Но я кое-что придумал. Я решил привезти хотя бы несколько новомодных книжек, что-нибудь по искусству, (она ведь увлекается рисованием — альбомчики и теоретические Кандинского и Малевича?), что-нибудь из моих публикаций, что-нибудь авангардное повесить на драную стену и, конечно, по парочке изящных стаканов и нормальных тарелок — ещё одна сумка из дома, всего и делов-то. Это, естественно, ничего особо не даст, но один вечер, довольно приятный — купить вина, салфеток, фруктов, пожарить баклажаны… — она со мной проведёт — а там — кто знает? — где один, там и два…
Но вот планы мои опрокинуты, и все эти вещички бессмысленно валяются посреди смрада, беспорядка и грязи… Обычное пробуждение в полдень от холода и голода. Я знал, что ничего нет, вычерпал кружкой прогорклые подонки воды из ведра, выпил, распотрошил бычков, скрутил самокрутку, поджёг полусдохшей «чикалкой» газ, поджёг полоску бумаги, чтобы не прикуривать от конфорки, постелил на пол газету со своим портретом, насрал на них, завернул всё-это, поместив в целофановый мешок и завязав — от мусора воняет, всё равно надо выносить (вроде и ничего особо не потребляешь, а отходов — завались!). Оделся, полил затылок мерзким «деколоном», повозил тряпкой по носам гриндеров, взял пакет с мусором и отправился в путь-дорожку. Хорошо, когда есть дела. И деньги!
Выбросив мусор в контейнер у «Витаминки» (ближайший!), я в неё же и завернул (думал, баклан, заселяясь, что будешь регулярно столоваться здесь…). Заказал гуляш, салат и пиво — это очень обильно, золотые. Затем зашёл в магазинчик в «Спутнике» и приобрёл связку бананов, пару апельсинов, два огромных персика, пакет и сигареты. На остановке ещё купил цветы — «чисто наши» розы, но более цивильных тут и не было. Итак, я к Инночке, больной и маленькой, в больницу.
Все вышеописанные заведения, как вы знаете, находятся совсем рядом, так что я не спешил — но оказалось, что встал я всё же поздновато — попал как раз на начало тихого часа и, как я не рвался к «доченьке», меня попросили обождать два часа. Я стыдливо спрятал цветы в пакет, вышел и сел у монумента архиепископу Святому Луке (он же профессор-хирург Войно-Ясенецкий, получивший в годы войны благодарность от Сталина — вот ведь…). В пять стрелка с Зельцером — но чем, однако, занять два часа (если не пить)? Свалить в центр, выпить там, дожидаясь Эльмиру. А как же «доченька»? Ну, овощи-фрукты я ей допустим и завтра доставлю… Да дело-то, золотой ты мой, не в них, а в том, что она лучше — зачем тебе Зельцер? — с ним можно только нажраться!
Тут я увидел, что мимо, по дороге за забором, вроде бы проходит Варечка — девушка из газеты, куда я писал рецензии, хотя и моя ровесница, но такая очаровательно-улыбчивая и миниатюрная. Я обрадовался — у меня в кармане как раз лежал клочок бумаги с крупными цифрами её телефона — сама недавно дала, и я всё думал, как бы найти возможность и время ей позвонить и как она это воспримет. Я вскочил и вдруг замер, словно почувствовав в этот самый момент три альтернативы — Инна, Зельцер, Варечка — короче, «Сад ветвящихся дорожек», заросший тмином, caraway, кого хочишь выбирай. Всё же я вышел за ограду и проводил взглядом тонкую спинку и аккуратную попку моей будущей… — будущей хауляйтерши тамбовских нацболов! — крикнуть или бежать я не решился, к тому же цветы.
Я пошёл прогуляться по Набережной, как говорят, убить время (страшное выражение — его, время-я-не-мерв, надо воссоздавать, joining, enjoy) — как будто свободное, ненужное время в ожидании — в ожидании, допустим, очевидного счастья… или казни… Погода была по-осеннему непонятная: то налетал холодный пронизывающий ветер, то выглядывало и пригревало нестерпимо яркое солнце, по дороге неслись, шурша, совсем сухие и жёлтые листья, пока не попадали в лужи с такими же, но уже размокшими своими собратьями. Я был одет в майку и шерстяной свитер, который каждые пятнадцать минут приходилось снимать, а потом вновь надевать!
Инна была по-домашнему неотразима — в шлёпанцах, в засученных трико, кудряшки в заколках. Отнесла к себе подарки, удивившись, предложила прошмыгнуть на балкон. Хотя ей и нельзя, спросила покурить сигаретку. Показала на коробку с арбузными корками и бутылки в углу и сказала, что это был её день рожденья — приходили Олька с Миханом. Потом даже Долгов приходил, и ещё один пацан (ты его не знаешь), все тоже с цветочками. (Я вспомнил, как позвонил ей из деревни на сотовый и сказал: «Доченька, поздравляю тебя…» — «Спасибо» — сказала она и отключила связь…) Разговор не совсем клеился, но тут пришла выручка — ещё гости — те же самые Олька с Миханом и ещё маленькая Ксюша в безумно сексапильных сапогах. Я отдал Инне обещанную книгу С. Бирюкова «Зевгма» с подписью «ПОСОБИЕ ДЛЯ УЧАЩИХСЯ и лично для Алёши Шепелёва», и все полюбопытствовали прочим содержимым моего чудо-рюкзачка, на что я сразу же извлёк автобиографию Мерилина Мэнсона и стал показывать юным дамам развращающие фотоиллюстрации, однако Ксюха, надев очки, тут же извлекла из глубин привезённую мной для какой-то статьи «Философию и искусство модернизма» и захватила почитать — умная девочка! Я объяснил ей, что книга сия издана в 1980 г. и поэтому несколько «стилистически своеобразна» — например, вот, наугад — знаете, кто такой Энди Ворхол? — «В жизни, как и в искусстве, для него нет ничего запретного: его излюбленное занятие в жизни (это он тоже рекламирует) — сексуальная патология, наркомания. Перенесённые в искусство, они «оживляют» товарную безликость его поделок» — вот так-то, доченько ты моё шизо-фетишизированноя. Умная, а сапожки всё-таки отпад! — я так и тянул к ним руки — они с Инной вскоре уже начали обеспокоиваться моим слишком пристальным вниманием к этой детали Ксюхина гардероба, да ещё фотки-книжки эти! Начиналось привычное инноподтрунивание над «маньяком».
