Пельш разглядывает свои ладони, и ее лицо с каждой секундой багровеет все сильнее.
Борис Ефимович просит всех успокоиться. Начинает задавать мне вопросы, пытаясь выяснить, знаю ли я о произошедшем. Когда понимает, что нет, осторожно сообщает мне о том, что по школе разошелся некий ролик с моим участием…
Видимо, что-то из «Сантафе». Я ведь вообще практически не помню определенный отрезок времени.
Венера Львовна снова кричит. На психолога, на Пельш. Говорит что-то о классных часах, посвященных теме нравственности, которые той следует проводить вместо того, чтобы есть булки в столовой.
В дверь стучат. На пороге появляется моя мама. Всполошенная, разнервничавшаяся, раскрасневшаяся с мороза. Здоровается со всеми, наспех скидывает старую дубленку и присаживается на стул, который выставляют для нее прямо в центр кабинета.
— Ну, полюбуйтесь, как воспитали! — гневно произносит Дубинина, вкладывая ей в руки свой телефон.
Я слышу вступление песни Kadi Prayers… и мой мир стремительно рушится.
Раскалывается надвое.
На «до» и «после».
Распадается на атомы…
Один из совместных вечеров. Ян. Свечи. Я танцую.
Как он мог… Зачем… Это ведь было только для него…
Хрип ужаса застревает в моем горле. Вскакиваю и выдираю злосчастный телефон из ее рук.
Мама бледнеет. Стискивает до скрежета ремень любимой сумки.
— Мам…
— Нет, Дарина. Пусть мать посмотрит и послушает, что было дальше! Пусть узнает, чем ее несовершеннолетняя дочь занимается! — настаивает Венера, отбирая смартфон назад. — Гордость Новосибирской школы! Приняли на свою голову!
Стыд опаляет щеки.
Никогда не забуду взгляд матери. Столько в нем было растерянности, порицания, осуждения. Разочарования…
Уже тогда я знала. Не поймет и никогда не простит…
Судорожно выдохнув, на негнущихся ногах покидаю кабинет. Кровь барабанами пульсирует в ушах. Сердце колотится о ребра со страшной силой, внутренности словно кипятком ошпаривают.
Большая перемена все еще идет.
На меня то и дело показывают пальцем. В спину доносятся свист, какие-то нецензурные реплики.
Но глубоко ранит вовсе не публичный позор. Я ищу в толпе лишь одного человека. Человека, растоптавшего то первое, светлое, нежное чувство, которое я, подобно хрупкой гардении, взрастила в себе.
Замедляю шаг.
Он там.
Расслабленная поза. Рукава черного джемпера закатаны до локтей. Руки в карманах брюк.
Друзья рядом. Все они, как один, едва-едва скрывают улыбку. Многозначительно переглядываются между собой.
Подхожу к Нему, и арктический холод, исходящий в мою сторону, оседает на горящей коже колючими мурашками озноба.
Я встречаю абсолютно пустой и равнодушный взгляд. Разве что в потемневших от ненависти глазах полыхает костер, сжигающий меня дотла.
Слезы омывают дрожащие ресницы. Слезы боли, безысходности и пугающего отчаяния.
Кажется мои пересохшие губы шепчут «за что», но я ведь итак знаю ответ на этот вопрос…
Оглушительно звенит звонок, и все присутствующие нехотя начинают разбредаться по классам.
— Короче, Дахач, давай без истерик, — наклоняется ко мне Бондаренко, проходящий мимо. — Проясню тебе ситуацию, а то ты, бедная, не в курсах. Рома и Ян на тебя поспорили. Ян, как ты понимаешь, выиграл.
Выиграл…
Бондаренко, будто бы в знак поддержки, хлопает меня по плечу и уходит.
Коридор пустеет, а я все еще стою там.
И Ян тоже…
— Даш… Прости меня, прошу! Я не знал, что между вами все всерьез.
Голос Ромы помогает мне прийти в себя.
Моргаю, выбираясь из морока.
Кофейня. Кружевные салфетки. Люди, занятые своими делами. Все это напоминает мне о том, что я жива. Хотя казалось, что стоя в том коридоре, я умерла сердцем, вдребезги разбившимся на мелкие-мелкие осколки. Собрать которые уже не получится.
— Мне жаль, Даша. Так жаль… Я слишком поздно узнал о том, что между вами уже… и что он…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Замолкает.
Стукнув по столу, сжимает переносицу.
— От меня отвернулись все. Родители. Брат. Родственники, — зачем-то рассказываю сухим, шершавым шепотом. — Ваши игры, Ром, сколько раз вы вот так спорили?
Удивительно, но я не плачу. Видимо, выплакала все еще в тот проклятый год.
— Это пошло класса с шестого. Сначала на поцелуи спорили, а потом после восьмого…
— Ясно.
Даже слышать не хочу эти мерзости.
— Даш, все это время меня грызло чувство вины, но я очень долго не мог найти в себе смелость прийти к тебе.
Похоже, он говорит искренне.
— А что вдруг случилось, Ром? — прищуриваюсь.
Мне становится интересно. Два года ведь прошло.
Откидывается на спинку дивана. Зарывается пальцами в темные волосы и зажмуривается на секунду.
— Лисица хотела, чтобы я извинился перед тобой. Сказала, что не по совести иначе.
— Лисица?
Что-то знакомое… Но я не понимаю.
— Алена Лисицына. Помнишь ее? Мы с ней… в общем, я обещал ей, что извинюсь. Слово дал.
— Ты рассказал ей?
— Не всю… правду.
Хмыкаю.
— Она… не поняла бы, отвернулась бы от меня. А я не мог потерять ее. Только не ее, Даш!
И все-таки цеплял он Лисицыну не просто так.
— Алена стала следующей в этой вашей игре? — спрашиваю в ужасе.
— Нет, — кладет руки на стол, и только сейчас я замечаю, какие глубокие тени залегли под его глазами. — Все забылось. Ты и другие девчонки. Мы больше не спорили. Однако Ян впоследствии виртуозно донес до меня некоторые вещи.
«Все забылось. Ты и другие девчонки».
Невесело усмехается.
— Месть — это блюдо, которое подают холодным.
— Что он сделал?
— Неважно. Но урок я усвоил. Даш, — берет мою ладонь и легонько сжимает ее. — Прошлого не вернуть, но мне будет легче, если ты… хотя бы попытаешься меня простить. Пусть я этого и не заслуживаю.
Мне нечего ему сказать.
Прощу? Навряд ли.
Я и себе-то до сих пор не могу простить свою беспросветную глупость.
Аккуратно высвобождаю свою руку и встаю.
Меня будто в блендере перемолотили. Аж дурно.
— Даш…
Уже разворачиваюсь, чтобы уйти, но все же решаюсь задать самый главный вопрос.
— А Яну ты всю правду тогда рассказал?
Глупое сердце отчего-то замирает, ожидая его ответа.
— Теперь всю, — поворачивается битой скулой ко мне.
— То есть только сейчас…
— Даш, — перебивает меня, — про свой поцелуй сказал ему сразу, а про остальное…
Почему-то я так и думала.
— А ты, оказывается, трус, Ром.
Опускает голову и сжимает челюсти.
Киваю. Ухожу прочь. Быстро снимаю с вешалки куртку и вылетаю из кофейни, даже не потрудившись ее надеть.
И вот здесь, уже на улице, меня накрывает.
Слезы застилают глаза, безостановочно текут по щекам и солью замирают на губах…
Опыт — жестокий учитель, Даша. Но объясняет доходчиво.
Глава 29. Потерянная совесть
ЯнБеркутов возвращается в машину. Кислая морда, щенячий взгляд.
— На кой икс ты довел ее до истерики? — спрашиваю, забирая свой стакан с кофе.
— При мне не плакала, — растерянно сообщает этот кретин.
Пыталась «держать лицо»?
Что ж, похвально…
— И как прошло? Почистил карму? — кручу руль, чтобы объехать «Рено», неудачно припарковавшееся впереди.
— Ни хера не полегчало, — вздыхает он сопливо. — Даже хуже как будто стало.
— Потому что искру, Рома, тушат до пожара…
Кивает, соглашаясь, и откидывается на сиденье.
— Жалко ее… — понуро опускает голову.
— Сама виновата.
— Ну как сказать, — опять заводит свою шарманку он.
