— Нормально все, — тихо шмыгает носом и вытирает щеки рукавом толстовки.
Уже кто-то успел обидеть, видимо…
Вообще, таких, как мы, здесь чаще просто не замечают. Поскольку, как ни крути, а в ряды золотой молодежи мы ну никак не вписываемся. И если я, да и та же Ритка, смиренно с этим фактом живем, то с Ингой дела обстоят несколько иначе. Она из кожи вон лезет. Мечтает тусоваться в высшей лиге. Только вот не приняла ее здесь эта самоназванная каста. «Пока не приняла», как любит замечать сама Вершинина.
По кабинету прокатывается приглушенная волна смешков. Вижу, что многие пялятся украдкой в телефоны. Невольно перестаю дышать. Разблокировав экран, захожу в чат, созданный Сивашовой.
Вот ведь конченые.
Анимированные стикерпаки. Риткино лицо приделали к туловищу свиньи.
Кладу свою ладонь поверх ее, ледяной и влажной. Ритка поджимает руку под щечку. Показывает, что ей не нужна жалость и поддержка. Закрывается. Замыкается в себе.
— Народ, в чем дело? — недовольно интересуется Егор Михайлович. — Успокоились. Дальше идем. Легитимность и власть…
Внимательно слушаю преподавателя и записываю опорный конспект. Стараюсь не замечать того, что правую щеку невыносимо жжет. Будто угли раскаленные к ней прикладывают.
Не смотри на него, Даша. Не смотри…
Дорисовываю финальный столбик в таблице, и острие карандаша, зажатого меж напряженных пальцев, со скрипом ломается.
Вздыхаю и прикрываю на секунду глаза.
Он делает это нарочно. Наверняка вздумал проверить мою выдержку. Понаблюдать за мной, как наблюдал бы Герман за своими подопытными муравьями.
Ну ничего, я справлюсь. И с тем, что у них с Ингой происходит, тоже. Меня совершенно не должно это волновать, как и зудящий под кожей вопрос «зачем ты здесь?».
«Не преувеличивай свою значимость. Это просто смешно».
Но эхом в голове поселилась другая фраза:
«В тебя мы уже поиграли».
Как же больно было слышать это снова…
Они поиграли, а мой маленький, хрупкий мир разлетелся в щепки, и никогда уже после того дня не будет прежним.
Помню, как горько плакала мама, и как оглушающе громко орал разъяренный отец:
«Разве так мы тебя воспитывали?»
«Где твой стыд, где совесть, Дарина?»
«Раздеваться на камеру до трусов! Как шаболдень какая-нибудь!»
«Остальное даже обсуждать не хочу!»
«Подумать только! Взрослой себя возомнила?»
«Срамота!» — кипел он.
Стояла в центре кухни, стиснув краешек стола до побелевших ногтевых пластин, и, опустив голову, молча глотала удушливые, соленые слезы.
А он все кричал и кричал. Обидными словами хлестал словно розгами. В какой-то момент даже подумала… ударит. Но нет. Сдержался. Оделся. Ушел, однако перед этим на мать спустил всех собак. Обвинил ее в том, что я «пошла по наклонной».
Мама плакала, пила валокордин, хваталась за сердце и причитала: «Ну как же так, Даша! Как же так? Стыд какой! Позор какой!»
Леше пришлось вызвать врача, потому что ей стало плохо после этого семейного скандала.
Из-за меня. Все из-за меня.
Я очернила репутацию добропорядочной семьи. Не оправдала родительского доверия. Огорчила их и разочаровала.
Но не буду лгать, не только это ранило мое кровоточащее сердце…
В ушах гудело.
Спор. Всего лишь спор.
И как легко теперь было объяснить настойчивое внимание Ромы. Слова и поступки Яна. Его нежелание видеть меня рядом с Беркутовым.
Я стала для них разменной монетой. Временной забавой. Игрушкой. А значит, все было не по-настоящему.
Теплоход. Крыша с ночной панорамой Петербурга… Прогулки по заснеженной Москве. Традиция обмениваться книгами и непременно обсуждать их. Его картины. И то, что было между нами.
Фальшь. Имитация.
Наивная девочка-дурочка. Повелась. Да впрочем… сама охотно отдала ему и тело, и душу.
Ведь просто хотела его отогреть… Теплом, которого он давно не чувствовал.
«Да-ша» — жаркий шепот россыпью мурашек по коже.
Смотрит своими глазами невыносимыми. В самую глубь. Неотрывно. Ни на секунду не отпуская. Поджигая нутро. Выдирая наживую захлебывающееся кровью сердце.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Тону в почерневшем зеленом море.
И снова острую тишину разбивает его хриплое, страстное «хочу» и мое нежное, трепетное «люблю», сказанное одновременно.
Уже тогда стоило понять, что для него наше «вместе» ровным счетом ничего не значит. Но нет, я слепо верила в то, что он испытывает ко мне нечто особенное.
Ловит ртом мой судорожный вздох. Целует… То медленно и чувственно, то нетерпеливо горячо.
Гладит испачканными краской пальцами мое лицо, волосы. Собирает губами слезы, замершие росой на ресницах. И мой внутренний протест гаснет. Как погасла бы свеча от сильного ветра.
Очередная девочка, которую он быстро уложил на лопатки. Вот кем я для него была…
— Даш, идем? — Ритка осторожно трогает меня за плечо.
Сморгнув пелену болезненных воспоминаний, выдыхаю и трясущимися руками складываю вещи в сумку.
Не думать. Не жалеть себя. Ни в коем случае, нет.
Еще одна пара проходит словно в тумане. А потом мы отправляемся в студенческое кафе, где передо мной обед, к которому даже притрагиваться не хочется. Потому что напротив сидят Он и Она.
Теперь еще и за общим столом находиться будем? Зачем она привела его сюда?
Инга без умолку болтает, поклевывая ненавистный овощной салат. Улыбается. Кокетничает, не забывая при этом томно стрелять глазами. То и дело невзначай касается плеча Яна. Его волос.
Щебечет что-то, а потом и вовсе целует. Коротко, игриво, но и этого достаточно для того, чтобы в моей груди взорвалась граната, осколки которой мешают дышать.
На столе лежит тетрадь по теорфонетике, и я пытаюсь сконцентрироваться на ней. Но получается из рук вон плохо… Текст скачет и плывет.
— Бобылыч, — проходящий мимо Яковлев, останавливается у нашего стола. — Ты за шутку со стикерпаками не дуйся. Чисто поржать, не в обиду. Вот те в знак примирения и компенсации морального ущерба…
Ставит на стол поднос.
— Первое, второе, толстая сосиска в тесте, пару булок. Все, как ты любишь, — подмигивает ей.
— Ну ты и придурок, Тоха! — смеется Инга, качая головой. — Забей, Бобылыч.
Щеки Ритки стремительно покрываются красными пятнами, глаза наполняются слезами, а меня вдруг такое негодование захлестывает… То ли оттого, что терпению пришел конец, то ли потому что вижу, как ей больно. Как он измучил ее своими постоянными издевательствами и унижениями. Кто право дал? Всему есть предел!
Резко смахиваю поднос влево. Тарелка с борщом переворачивается и в полете заливает светлые брюки Антона. В районе паха и ниже. Хаотично и неравномерно разбрызгивая содержимое неаккуратными кляксами.
Инга визжит, ведь посуда с громким «дзинь» разбивается о плитку, разлетаясь битыми частями в разные стороны.
Гул в кафетерии на секунду прекращается. Все взгляды устремляются к нашему столу.
— Приятного аппетита!
— Ты… ты че, Арсеньева? Спятила?! — Яковлев ошарашено смотрит на испачканные штаны и джемпер, которому уже никогда не стать белоснежным. — Да ты вообще в курсе, сколько эти шмотки из ЦУМа стоят?
Пялится на меня возмущенно. Выдергивает салфетки из рук не менее изумленной Вершининой и выдает крепкий забористый мат.
— Пошел отсюда, урод моральный! Вообще не приближайся. Тебе ничего с ней не светит! — прищуриваюсь зло.
Ну и лицо мастерит… Кривится. Лупится на меня во все глаза. А потом и вовсе начинает истеричным смехом заходиться.
— С кем? С Бобылевой? Да на кой хрен она мне сдалась?! Страшная беспонтовая корова!
— Продолжай убеждать себя в этом, превращаясь в еще большее ничтожество.
— Ты вообще берега попутала, нищебродка новосибирская? — напирает на меня. Стискивает запястье, дергая на себя.
— Руки убери от нее, — в спокойной, характерной для него манере вмешивается Ян.
