Митрию к сорока годам. Мужик бравый, отчаянный. Северьке он нравится. Военную службу провел на стыке маньчжуро-монгольской и русской границ. В девятьсот пятом отозвали их полк с границы и направили в Читу, на защиту веры, царя и Отечества от бунтовщиков. Летели по Чите казачьи кони, свистели нагайки, как тараканы, разбегались с тесных и кривых улиц людишки. Но были и другие: те, что перегораживали улицу телегами и мешками с песком и оттуда стреляли, кидали тяжелые булыжники в них, в защитников царя. Помнит, ухнула такая булыжина по фуражке с желтым околышем казака, что скакал рядом с Митрием, и запрокинулся казак, остался конь без хозяина.
На японский фронт Митрий не попал. На джигитовке его лошадь оступилась в тарбаганью нору, перевернулась через голову, подмяла седока. Доктора выходили Митрия. Срослись его поломанные ребра, зажила подвернутая нога. Вернулся казак домой прихрамывая – сколько их, хромых, за последние годы расплодилось, – но с Георгиевским крестом, заработанным еще в Чите.
– Добрая ты, видать, сволочь был, Митя, – сказал ему как-то потом Кольша Крюков.
– Добрая, – согласился Темников. – Только если б тебя, молокососа, под присягу подвести да на коня посадить, шашечку тебе в руки сунуть, ты бы куда делся? Теперь-то мы все грамотные да сознательные.
А когда пришли в Забайкалье японцы, подался младший Темников в лес, в партизаны.
Залоги драть – работа тяжелая. И людям и животине. Всех коммунарских волов пахарям отдали. Получилось четыре упряжки.
Хоть и не далеко от релки, где решили поднимать землю, до коммунарской усадьбы, но пахари решили ночевать на месте, в балагане. Благо дровишки близко есть, вода рядом. Хозяйственный Эпов туески со сметаной в холодный ключ опустил – долго там сметана не закиснет. Мясо обсыпал мукой и солью, подвесил на высокий рогатый кол.
– Завтра надо пораньше встать да уповод длиннее сделать, – сказал вечером Эпов.
– Знамо, надо, – согласился Митрий. – Кто теперь долго спит. Но Григорию случай хочется рассказать.
– Жил я в работниках у Родова. Это наш, местный благодетель. Вроде вашего Богомякова. Тоже на быках пахали. Красота, паря. Ну, пашем. Быки идут хорошо, не уросят. Не знай отчего, но первый уповод решили покороче сделать. Иглы выдернули, ярмо сбросили, быков из борозды. Паситесь. В общем, день прошел хорошо. А назавтра надо было до обеда одну пашню закончить. Ведь не могли, паря.
Ребятишки-погонычи в рот рассказчику смотрят.
– Почему, дядя?
– А потому, что быки не захотели работать. Запомнили, во сколь мы вчерась их распрягли, и остановились. Хоть лихоматом кричи, не идут, холеры. Бились, бились… И ведь точно в то время, во вчерашнее, остановились.
– С часами ваши быки были? – спросил Северька, потягиваясь, похрустывая спиной.
Хороший парень Северька, но не любит Григорий его голос, сразу вспоминается его дружок Федька, первая встреча с партизанами.
– Ладно, – согласился Митрий, – завтра пашем подольше. Бык – животина с норовом. А сейчас давайте ночь делить.
Темников встряхнул собачью доху и полез в балаган. Потянулись к балагану и остальные.
Пахари вставали до солнца. А ночь и так короткая: заря с зарей сходится. Мальчишки-погонщики носами клюют. Жалко парнишек, да что поделаешь.
Митрий встряхнул плуг, перекрестился.
– Вот они, какие дела. Общую пашню поднимем.
И навалился на чапыги.
Быки свежие, тащат плуг легко. Поскрежетывают камешки о лемех. Тянется из-под плуга темная борозда. Прямая, глубокая. Буграми вздулись лопатки на спине Митрия.
Мужики пошли к своим упряжкам. Защелкали бичи, закричали погонщики. День начался. Митрий идет, с быками разговаривает.
– Н-но, милые, д-давай, родные!
Первый уповод сделали длинным. Как договаривались. Быки устали. Сперва Митрию пришлось побрасывать в погонщика, одиннадцатилетнего ребятенка Силы Данилыча, комками земли, чтоб тот не спал. Но потом дело пошло совсем хорошо. Ременный бич мирно покачивался на руке.
– Ты чего, дядя Митрий, с быками говоришь? – удивился разломавшийся ото сна погоныч. – Неужто они понимают?
– Стало быть, понимают.
Дни тянулись медленно, натужно, но к концу недели зеленая елань покрылась большими заплатами вспаханной земли.
Недалеко от пашен проходила дорога на уездный центр. Изредка проскрипит по дороге деревянными осями телега или проскачет верховой, приподнявшись на стременах, вглядываясь из под ладони на пахарей. Иногда подъезжали к самому балагану, спрашивали о житье-бытье. Как-то раз были даже пограничники, узнавали, не было ли здесь чужих людей, да ихний командир с Северькой о чем-то толковал в сторонке.
Погоныч у Митрия попался глазастый и с удовольствием кричал о каждом человеке, появившемся на дороге. Погонщик первый заметил пешего человека.
– Дядя Митрий! Эвон с дороги человек к нам свернул. Пехом дует. Чудно!
Пеших здесь не бывало, и Митрий даже быков остановил. Перестали пахать и другие мужики.
Митрий полез в карман за кисетом: раз остановился, так хоть покурить. Время дорого. Он внимательно вглядывался в чужого, муслил бумажку, свертывал цигарку.
Чужой подошел уже близко, бросил на землю котомку, снял фуражку. Митрий, как лунатик, медленно шагнул вперед.
– Илюшка, – сказал он неуверенно. – Да ты же, Илюха! – крикнул вдруг Митрий. – Стрельников!
Мужики медленно, теперь уже молча, сходились, выставив руки вперед. Обнялись. Оставив волов в борозде, прибежали Северька, Григорий, Леха.
Было чему удивляться: вернулся Илюха Стрельников, муж Федоровны, которую все давно считают вдовой. Ушел, сколько уж лет тому, Илюха за Аргунь, в погоню за хунхузами, угнавшими скот, да так и сгинул. А теперь вот он, живой. Только постарел мужик, увял.
– Баба моя как? Ребятишки? – не спросил, а выдохнул.
– Живые, здоровые, – успокоили Илюху. – В коммуне в нашей живут.
Илюха поднял глаза.
– Не бросили, значит. А про коммуны я слыхал уже.
Повезло Илюхе. Столько времени пропадал, а вернулся. Не всякому удается. Не зря в поселках старух много, а стариков меньше. Много меньше.
Мужики уже по третьей самокрутке выкурили. А разговор все идет. Стрельников про дом, про поселок, про новую жизнь спрашивает, пахари заграницей интересуются, где мотало посельщика шесть лет.
– Дай, – вдруг сказал Илюха и шагнул к плугу. Навалился на отполированные ладонями чапыги. – Пошел! – крикнул быкам. Быки послушно заскрипели ярмом, запыхтели, лемех врезался в землю. На лбу у Ильи вскоре выступили капли пота, на рубахе, меж острых лопаток, темная бороздка появилась. Но мужик плуг не оставляет. Идет круг за кругом.
Несколько лет назад отбили хунхузы у караульнинцев десяток лошадей.
Время было горячее, покос, и желающих гнаться за хунхузами нашлось еще только двое. Но и они вскоре вернулись. А Илья пошел дальше в глубь Китая. Илюхе не след бы ехать одному, но мужик он упрямый.
И повезло вначале казаку. Нашел он и признал двух своих коней на хайларском базаре. Не вытерпел и кинулся на обидчика. И упекли избитого Илюху Стрельникова в кутузку. Только через несколько лет удалось Илье вырваться из проклятой ямы. И опять скитания. На родину вернулся с другого конца – через Владивосток. Месяца три жил на станции Океанской. И вот теперь только железной дорогой добрался до своих степей. Добрался, а не верится.
Тяжело сопящие быки вдруг встали. Но Илья только в работу вошел. Жалко ему бросать пахоту. Привычно размахнулся, стегнул бичом по крутым бычьим спинам. Но быки будто того и ждали, легли на землю.
– Выпрягай, паря. Шабаш. Время пришло.
Но шибко, видно, наскучил Илья по работе. Поднимает быков ременным бичом. Быки уткнули рога в землю, глаза смотрят тускло, наливаются краснотой. Северька уже пустил свою упряжку пастись, теперь смотрит, как радостно мается Стрельников.
– Пустое дело, – подошел Эпов. – Эта животина свое время хорошо помнит. Да и обедать пора.
У балагана опять разговор про Илюхины мытарства пошел, про его редкую удачу.
– Притащили меня в тюрьму. Только на другой день дали краюху хлеба да селедку. А воды не дали.
– Забыли?
– Забудут. Специально не дали. А потом расспросы: кто такой да зачем, да откуда. Я им говорю: коней моих помогите вернуть… Куда там. А у меня во рту все пересохло. Кажется, зубы начнут сейчас колотиться. Мука. Потом увезли меня в Харбин. Там полегче стало.
Уже не били. Кормили раз в день. Сунут чашку чумизы…
Илья заночевал вместе с пахарями. Хоть и близко до семьи идти осталось, а решил заночевать. Пообвыкнуть немного надо: себе поверить, что дома. Столько лет ждал встречи с семьей, еще одна ночь осталась – немного.
Утром, прощаясь с пахарями, спросил:
– А самого меня в коммуну примут?
– Примут, примут, – успокаивали его. – Чего не принять?
