не было, а была объявлена война, как полагалось по международным нормам»[150].
Думается мне, что просьба ближайшего соратника Сталина к писателю И. Ф. Стаднюку описать этот эпизод в его будущей книге совсем по-другому красноречиво свидетельствует о его попытке скрыть этот важный исторический факт от исследователей.
Через двадцать с небольшим лет, в эпоху горбачевской перестройки, писатель Феликс Чуев в своей книге «Сто сорок бесед с Молотовым» более подробно изложил позицию В. М. Молотова по этому вопросу. Вот что он поведал своим читателям:
«Много раз за семнадцать лет наших встреч разговор возвращался к 22 июня. В целом со слов Молотова получилась такая картина.
— То ли Жуков ошибается, то ли я запамятовал, — говорит Молотов. — Позвонил Жуков. Он не сказал, что война началась, но опасность на границе уже была. Либо бомбежка, либо получили другие тревожные сведения. Вполне возможно, что настоящей войны еще не было, но уже накал был такой, что в штабе поняли: необходимо собраться. В крайнем случае, около двух часов ночи мы собрались в Кремле, у Сталина, — когда с дачи едешь, минут тридцать-тридцать пять надо.
— Но Жуков пишет, что разбудил Сталина и доложил, что бомбят. Значит, уже в час ночи бомбили?
— Подождите. В этой части, он, может быть, не точен. Жуков и Тимошенко подняли нас: на границе что-то тревожное уже началось. Может, кто-то раньше сообщил им о какой-то отдельной бомбежке, и раньше двух началось, это уже второстепенный вопрос. Мы собрались у товарища Сталина в Кремле около двух часов ночи, официальное заседание, все члены Политбюро были вызваны. До этого, 21 июня, вечером мы были на даче у Сталина часов до одиннадцати-двенадцати. Может быть, даже кино смотрели, в свое время мы часто так делали вечером — после обеда смотрели кино. Потом разошлись, и снова нас собрали. А между двумя и тремя ночи позвонили от Шуленбурга в мой секретариат, а из моего секретариата — Поскребышеву, что немецкий посол Шуленбург хочет видеть наркома иностранных дел Молотова. Ну, и тогда я пошел из кабинета Сталина наверх к себе, мы были в одном доме, на одном этаже, но на разных участках. Мой кабинет выходил углом прямо на Ивана Великого. Члены Политбюро оставались у Сталина, а я пошел к себе принимать Шуленбурга — это минуты две-три пройти. Иначе было бы так: если б на дачу мне позвонили, что просится на прием Шуленбург, то я должен был позвонить Сталину — послы министрам иностранных дел по ночам не звонят. И, конечно, в таком случае я без ведома Сталина не пошел бы встречать Шуленбурга, а я не помню, чтоб я звонил Сталину с дачи. Но, я бы запомнил, потому что у меня не могло быть другой мысли, кроме того, что начинается война или что-то в этом роде. Но звонил мне не Шуленбург, а чекист, связанный с Поскребышевым: Сталин дал указание собраться. Шуленбурга я принимал в полтретьего или в три ночи, думаю, не позже трех часов. Германский посол вручил ноту одновременно с нападением. У них все было согласовано, и, видно, у посла было указание: явиться в такой-то час, ему было известно, когда начнется. Этого мы, конечно, знать не могли.
— Но и в три немец еще не напал на нас.
— В разных местах по-разному. В Севастополе отразили налет. Часа в два-три напали. Чего вы держитесь за пустяковую часть этого дела? Все, конечно, интересно, и эти детали можно уточнить до минуты путем документов и расспросов, но они не имеют значения. Маленков и Каганович должны помнить, когда их вызвали. Это, по-моему, было не позже, чем в половине третьего. И Жуков с Тимошенко прибыли не позже трех часов. А то, что Жуков это относит ко времени после четырех, он запаздывает сознательно, чтобы подогнать время к своим часам. События развернулись раньше»[151].
В приведенном Ф. Чуевым диалоге заметна определенная нервозность и несдержанность В. М. Молотова в выражениях в тех случаях, когда писатель пытается сравнить его позицию с мнением Г. К. Жукова по поводу точного времени начала боевых действий на западной границе.
Если в сжатом виде изложить хронологию развития событий 22 июня 1941 года по версии В. М. Молотова, то она выглядит примерно так. Какие-то боестолкновения советских войск с подразделениями немецких войск на ряде участков государственной границы, а также бомбардировка некоторых советских городов произошли после одного часа ночи. Доклад Г. К. Жукова об этом И. В. Сталину состоялся в начале второго часа ночи. Некоторые члены Политбюро ЦК ВКП(б) собрались в кабинете вождя около 2-х часов. Жуков и Тимошенко прибыли в Кремль не позже трех часов ночи. Исходя из этого, можно сделать вывод, что все вышеназванные события произошли еще до начала авианалетов немецких самолетов на главную базу Черноморского флота г. Севастополь.
Что касается объявления войны Советскому Союзу со стороны Германии, то в воспоминаниях В. М. Молотова обращают на себя внимание как минимум два момента. Во-первых, посол Германии Шуленбург не через дежурного по Наркомату иностранных дел, а лично попросил В. М. Молотова «срочно принять его для вручения важнейшего государственного документа». Как утверждает сам В. М. Молотов, он без труда догадался, что речь идет о меморандуме Гитлера об объявлении войны. Во-вторых, посла фашистской Германии он принял в своем кабинете не в пять тридцать утра, как об этом было заявлено в его выступлении по радио, а на рассвете, сразу после четырех часов. Об этом свидетельствуют слова В. М. Молотова о том, что германский посол вручил ему ноту об объявлении войны практически одновременно с нападением немецких войск. А широкомасштабные военные действия на советско-германском фронте, как известно, начались также после четырех часов утра 22 июня 1941 года. Подтверждение этому можно найти в воспоминаниях другого участника этого исторического события — советника посла Германии в СССР Г. Хильгера, который в качестве переводчика присутствовал на той встрече. Немецкий дипломат свидетельствует, что «22 июня в три часа утра из Берлина была получена телеграмма, в которой послу приказывалось отправиться к Молотову и вручить ему следующую декларацию: концентрация советских войск у германской границы достигла размеров, которые германское правительство не считает возможным терпеть. Поэтому оно решило принять соответствующие контрмеры. Телеграмма заканчивалась приказом не вступать с Молотовым в какие-либо дальнейшие дискуссии. Чуть позже четырех часов утра мы вновь входили в Кремль, где нас сразу же принял Молотов. У него было усталое и измученное выражение лица. После того как посол вручил свое послание, в течение нескольких секунд царила тишина. Молотов явно старался изо всех сил сдержать свое внутреннее возбуждение. Затем он спросил: «Это следует считать объявлением войны?»
