довольствоваться статусом, не соответствовавшим полной независимости. Напротив, сельские нидерландские элиты получали прибыль от высоких цен на продовольствие, которые установились из-за испанского эмбарго, и тем самым имели выгоды от продолжения войны. Аналогичным образом Лейден и Харлем, центры голландской текстильной промышленности, зарабатывали на «высоких таможенных пошлинах военного времени», которые препятствовали проникновению в Соединённые Провинции производителей-конкурентов из Южных Нидерландов, — именно поэтому два указанных города «преимущественно выступали ядром партии войны».[249] Кроме того, Амстердам и сельские провинции разделял религиозный вопрос. В Амстердаме преобладали ремонстранты — менее ортодоксальные протестанты, не приверженные идее распространения жёсткого кальвинизма за пределы Северных Нидерландов, — тогда как сельские провинции были союзниками статхаудера Вильгельма II, который хотел продолжения войны.[250]
Растущее экономическое расхождение между Голландией и другими провинциями также подрывало единую позицию относительно наращивания государственного бюджета. Акцизные налоги, которые Голландия использовала для выполнения своей квоты государственного бюджета, взимались главным образом с потребителей из среднего класса, а потому не слишком влияли на богатых купцов, тогда как земельные налоги в других провинциях ложились преимущественно на богатых землевладельцев.[251] Поскольку вместе с заключением мира с Испанией и падением цен на продовольствие и рентных платежей после 1667 года прибыли от инвестирования в землю снижались, бремя земельных налогов становилось сравнительно более тяжелым. В ответ на падающую отдачу от инвестиций в землю городские купцы избавились от значительной части своих земельных владений,[252] в результате чего амстердамская элита испытывала всё меньшее воздействие любого потенциального повышения земельных налогов. Кроме того, Амстердам и Роттердам стали богаче в сравнении с другими провинциями,[253] поэтому увеличение государственного бюджета, а следовательно, и квот для каждой провинции, ударили бы именно по другим провинциям и их землевладельческим элитам гораздо сильнее, чем по амстердамским купцам.
Нидерландская конституционная система наделяла правом вето пребывавший в упадке землевладельческий класс в провинциях за пределами Голландии, поскольку именно землевладельцы назначали тех людей, которые выступали представителями их провинций в Генеральных штатах и устанавливали налоговые квоты. Менее богатые провинции блокировали повышение совокупного налогообложения, а Голландия не была склонна увеличивать свою квоту, чтобы облегчить нагрузку на менее богатые провинции.[254] В результате возникли патовая ситуация и бюджетная стагнация. Доходы достигли пикового уровня в 1670-х годах, а к 1720-м годам они снизились (с поправкой на инфляцию) на 25%.[255] Продажа должностей и чеканка (а также порча) монеты — два главных метода, которые другие европейские государства использовали для повышения своих доходов, — для Нидерландов были исключены. Действующие должностные лица оберегали свой контроль над постами, гарантированными письменными контрактами, и препятствовали любым попыткам организовать продажу чинов.[256] Монету же чеканили местные власти, которые препятствовали конкуренции со стороны центрального правительства в этой сфере. Купцы оказывали последовательное и успешное давление на местных чиновников с целью воспрепятствовать любым их действиям по девальвации своих денег, поскольку купцам требовалась стабильная валюта для международной торговли, а в XVIII веке — для привлечения иностранного капитала.[257]
Имевшиеся у элиты механизмы блокирования решений в административной и фискальной сферах мотивировались исключительно эгоистичным интересом. Однако результатом этого и правда стали более существенная рациональность (в веберовском смысле этого слова) государственной администрации Нидерландов и дальнейшее движение голландских купцов к своей цели — доминированию в международной торговле и финансах. Купившие свои должности чиновники, которые могли бы оказать административную и финансовую конкуренцию нидерландским военным и гражданским администрациям, так и не появились. Поэтому зоны, где государство демонстрировало неэффективность и паралич, были порождением коллективных способностей элит блокировать политические решения, а не возможностей отдельных акторов присваивать правительственные полномочия и ресурсы в собственных личных интересах. Стабильность различных локальных валют Нидерландов способствовала циркуляции облигаций центрального правительства, властей провинций и локальных властей, а также развитию голландской биржи и Амстердама в качестве банковского центра Европы.
Нидерландские элиты, чьи состояния во всё большей степени формировались правительственными облигациями (их доля увеличилась с 24% наследственного имущества элит в 1650–1674 годах до 61% в конце XVIII века),[258] использовали своё политическое могущество, чтобы гарантировать, что выплата процентов станет ключевым приоритетом в бюджетах центра и провинций даже в ущерб военным расходам. Это создавало для Соединённых Провинций благоприятный цикл в фискальной сфере, но в области геополитики он оборачивался порочным кругом.
По мере стагнации налоговых поступлений росли долги — сначала они требовались для того, чтобы справиться с чрезвычайными военными расходами, а затем для закрытия дефицитов текущих бюджетов центрального правительства, а в ещё большей степени — бюджетов провинций.[259] Впрочем, фискальное бремя от растущего долга было ограниченным благодаря крайне низким процентным ставкам, которые должны были выплачивать нидерландские государственные органы. Голландия, которая заимствовала заведомо больше всех и была богатейшей провинцией, в середине XVII века платила по облигациям менее 5%; к 1690-м годам эта ставка упала до уровня менее 3%, а на всём протяжении XVIII века составляла 2,5%.[260] Для сравнения, британское правительство, как мы увидим в следующей главе, в первой половине XVII века платило по ставке 8-10%, а во второй половине того же столетия — по ставке 4–6%, тогда как ставки для других правительств были существенно выше.[261]
Процентные ставки были низки, поскольку до 1688 года, когда британский долг был гарантирован акцизными налогами и тем самым избавился от дефолтного риска, нидерландские правительственные облигации являлись наиболее безопасной инвестицией, доступной в Европе.[262] Благодаря низким процентным ставкам ежегодные выплаты тоже оставались низкими. Низкие ставки по правительственным облигациям держали на менее значительном уровне, чем в других странах, процентные ставки в частном секторе, в связи с чем нидерландские компании могли занимать дешевле и тем самым получали преимущество над внешними конкурентами.
Как демонстрирует Марйолеин ’Тхарт,[263] доля обслуживания долга в совокупном бюджете республики Соединённых Провинций увеличилась с 4% в 1641 году до 41% в 1801 году, когда она почти сравнялась с военными расходами. Тем не менее благодаря низким процентным ставкам это бремя можно было нести без риска банкротства, дефолта или реструктуризации долга. Тот факт, что всё большая доля бюджета направлялась на обслуживание долга, также был отражением низкого темпа роста налоговых поступлений.
Долг провинций был гораздо больше центрального. Провинция Голландия увеличила свой долг с почти нулевого уровня в 1599 году до 50 млн гульденов в 1632 году, 200 млн гульденов в 1700 году и 300 млн гульденов в 1720 году.
