С вокалисткой у них царило полнейшее взаимопонимание: эти двое, кажется, общались на уровне телепатии. Провокационные строчки песен Аня пропевала, заглядывая ему в глаза, а он мастерски ей подыгрывал, и это «общение» оставляло неизгладимое впечатление у его свидетелей, заставляя поверить в каждое слетевшее с её губ слово, в каждую транслируемую в «зал» эмоцию. В какой-то момент даже привиделось, что всё – по правде, что они и впрямь близки. По крайней мере, были когда-то, в противном случае Уля чаще видела бы её на его пороге. Один раз и впрямь видела, только было это несколько лет назад, можно не учитывать. Да или нет, близки или нет, очевидно одно: остальным музыкантам доставалось куда меньше внимания этой девушки.
В перерыве между песнями, пока Аня тепло общалась с публикой, Егор неспешно подошел к барабанщику и, наклонившись, сообщил что-то ему на ухо. Тот зыркнул удивленно и даже, как показалось, испуганно, и округлил глаза.
— «Как на войне»! Его-о-о-ор! — заорал кто-то сзади.
— «Как-на-вой-не-как-на-вой-не»! — тут же подхватили первые ряды.
Солистка развернулась к Егору, словно вопрошая, ждать ли, но тот лишь головой покачал, поправил наушник и спокойно прошествовал на свое место, наигрывая что-то незамысловатое по пути. Что-то вроде: «В тра-ве си-дел куз-не-чик». Народ раздосадованно зароптал.
— Извините, ребят, в другой раз, — поспешно вступилась Аня за своего гитариста. — Сейчас у нас последняя песня, регламент, ничего не поделать. Приходите на сольник.
Разочарование толпы буквально осязалось кожей, нарастающий гул накалил воздух. Они ждали его, оператор взял крупный план, и глаза заметались между живым человеком и цифровым экраном. Егор не хотел, нет. Склонил голову, пряча взгляд, замер со своей гитарой. Барабанщик занес над тарелками палочки, но не вступал. Возможно, вступать все же должен был Егор. Переглянувшись с клавишником, Аня еле заметно покачала головой.
— Сколько хожу, ни разу не слышал, чтобы сам пел, — удрученно пробормотал Вадим. — Хотя есть те, кто видел, как Рыжий отжигал так, что земля от топота ног тряслась.
Не знала Ульяна, не представляла – как это, когда земля от топота ног трясётся, не могла себе нафантазировать соседа у микрофона, хоть ты тресни. Хотя ведь Вадим, сам того не подозревая, морально готовил её ко всякому:«Ладно ты, Рыжий, от тебя чего угодно можно ждать…». «Вот за это я тебя и люблю, Рыжий. Хрен знает, чего с тобой ждать», и всё в таком духе. Не представляла, пусть не способная присниться ей в самом чудном сне картина только что встала перед глазами трёхмерной реальностью. Не представляла, несмотря на всю свою богатую фантазию, даже после похода в гости, даже после того, как эту гитару в руках Егора видела в его квартире собственными глазами.
Не представляла, но вдруг что-то случилось.
— Мы сегодня импровизировать не собирались, — зазвучал спокойный голос. Уля вздрогнула и только тут заметила стоящий рядом с его пюпитром микрофон. — Но вы нам поможете.
В недоумённой тишине раздались вдруг постепенно набирающие силу гитарные аккорды, и народ, узнавая известный мотив, тут же взревел в полную мощь своих глоток. Кто все эти люди, откуда их столько, орущих, – вопрос, который останется без ответа. Почему они так ждали именно этой песни именно в его исполнении? Ещё предстояло понять. Вокалистка в плохо скрываемом изумлении развернулась к своему гитаристу, только и успев, что объявить в собственный микрофон: «Агата Кристи», и отступить в сторону, уступая центр сцены, который он спустя долгие секунды промедления всё же занял.
— Офигеть… — выдохнула Юлька. — Я сплю…
Офигеть-то офигеть, вот только Ульяна не могла отделаться от ощущения, что это решение принималось в последний миг, что никто только что ни перед кем не ломался. Было очевидно, по потерявшему энергию улыбки, хмурому лицу Егора, продолжающего в гордом одиночестве перебирать струны, как день очевидно: он не собирался выходить туда, но что-то заставило, толкнуло вперёд. Неужели в слепой эйфории никто этого не видит?! Спустя ещё несколько вязких мгновений барабаны и бас подхватили гитару, задавая качающий толпу ритм. Ульяне хватило вступления, чтобы понять: мелодия обрела новое дыхание. В неё словно добавили драйва, экспрессии и объёма.
А потом на толпу обрушился голос. Отдающий хрипотцой, он звучал надрывнее, чем у солиста группы, которой принадлежит песня. И какое же ожесточение в этом голосе звенело – словно Егор не чужую песню сейчас пел, а швырял кому-то в лицо собственные чувства. Крепко зажмурившись.
И что от подачи, что от текста, осознать который, несмотря на его кажущуюся простоту, оказалось не так просто, мурашки бежали по коже неуправляемыми табунами, а волосы на теле вставали дыбом. Ближе к концу куплета Егор наконец распахнул глаза и пристальным взглядом оглядел людское море прямо перед ним. «Море» в ответ мгновенно заштормило волнами рук. Уля, в последствии возвращаясь и возвращаясь к моменту, могла поклясться самой себе: да, так и было – заштормило высокими волнами качающихся рук. Интонацией расставлялись акценты, голосом на голову «моря» обрушивались вытащенные из мутных глубин чувства, и «море» реагировало, как любая вода реагирует на любое землетрясение.
Чёрт с тобой! — рука, казалось, со всей дури ударила по струнам, соскользнула и на секунду безвольно повисла, чтобы тут же занять свое место и продолжать. Песня-усталость, песня-протест, песня-похороны, песня-прощание отказавшегося от борьбы человека. Люди вокруг кричали известные каждому дворовому мальчугану строчки, даже не пытаясь попасть в ноты, а Уля страшилась смотреть на хорошо знакомое с детства, но в эти мгновения до неузнаваемости преобразившееся лицо. Страшилась поднимать глаза на цифровой экран. Она чувствовала себя так, словно бесцеремонно подглядывает в скважину амбарного замка на входе в его душу. Но ведь он показывал – всё показывал сам! Осознание происходящего растянулось на вечность.
Егор развернулся торсом к вокалистке, разрывая зрительный контакт с людьми и устанавливая его с ней, и дальше на сцене начался уже личный замес.
Он будто отношения с ней выяснял, верилось каждому слову, каждому взгляду, которыми они друг друга истребляли, передавая энергию человеческой драмы жаждущим крови, хлеба и зрелищ зрителям, а по касательной задевая и невольных, вряд ли готовых к такому представлению свидетелей.
Причёска его растрепалась. И весь припев, в особенности это «ничего», в особенности «живём», в особенности «назло», в особенности всё – звучал как оглушительный выстрел, как крик отчаяния, отправленный в безмолвную безразличную пустоту.
Приросшей к земле, замершей истуканом Ульяне не давало покоя осознание, что здесь каждое слово пропущено через сердце, содрано с губ и отпущено в мир. Она слышала эту песню – кто ж её не слышал? – но не трогала она никогда Улю так: то был просто цепляющий мотивчик, зачем задумываться над смыслом? Теперь над смыслом задуматься буквально заставили.
Солистка подняла микрофон, а Егор отошел от неё на пару метров и развернулся к зрителю спиной, продолжая, уронив голову, наигрывать мелодию. Что он там от всех прятал? Осталось ли там вообще, что прятать? Гитара сама за себя говорила. И от вороха предположений в голове зашумело.
Второй куплет был отдан на откуп Ане, и она кричала ему в затылок. Слова, что звучали трагической правдой о жизни, летели кинжалами прямо ему в спину. Каждое лезвием ножа будто ржавую крышку жестяной банки пробивало: Аня словно пыталась вспороть защиту и добраться до законсервированной временем боли. Призывала признать, что пока душа окутана страхом, любовь не победит. Не хватит сил.
Вот и всё… До свидания… — с горькой усмешкой прошептал вернувшийся в центр сцены Егор, вновь бросая внимательный взгляд на людей, скользя глазами по каждому лицу и не задерживаясь ни на одном.
Вокалистка, «выкинув» микрофон в поле, предоставила право голоса толпе, и тут такое началось! Люди надрывались, в экстазе орали в уши, выплескивали всю скопившуюся энергию. И прыгали! И хлопали! Сажали голоса! Натурально сходили с ума!
