те слова вместе с ягодами, пили их с березовым соком. А позднее крестьяне срубили ту ель, под которой ворожила и голосила старуха, ель распилили, раскололи, высушили, свезли в город и продали, и еловые поленья запылали в печах, и зимними вечерами люди смотрели на огонь, и в огне возникали былые битвы, и опять звучал голос зовущего.
Рассказы
ВЫСШАЯ МАТЕМАТИКА
Неожиданно я заболел и несколько дней провалялся с температурой, головной болью, ломотой во всем теле. Когда поправился, мне дали три дня отдохнуть, а на четвертый выпало воскресенье. Дело было осенью, и, собираясь погулять, я надел пальто и шляпу. У каждого для прогулок есть свои излюбленные улицы, были они и у меня, но в то воскресенье я немного отклонился от привычного маршрута и вышел к зданию техникума. Дворник поливал улицу, а погода выдалась до того теплая, что над мокрым асфальтом клубился пар.
Я увидел похоронную процессию, которая медленно двигалась со стороны техникума. Оркестр играл траурный марш. Прохожие останавливались посмотреть. Дворник привернул кран, водяная струя сникла, ее тонкий язычок втянулся в медную горловину, и усмиренная кишка-змея свернулась у ног дрессировщика. И только мокрый асфальт по-прежнему дымился. Среди провожающих я с удивлением обнаружил кое-кого из бывших сокурсников. Я не виделся с ними много лет — с тех пор, как мы разбрелись кто куда. Здороваясь со мной, они сочувственно поглядывали на мое осунувшееся лицо, обвисшее пальто. Несмотря на теплую погоду, мне почему-то стало холодно. И все-таки я решил присоединиться к процессии: было приятно повидаться со старыми друзьями, да и любопытство разбирало.
— Кого хороните? — спросил я.
— Старого Павила, — ответили мне.
Старого Павила? Я запомнил его лучше остальных преподавателей из-за тех нескончаемых шишек, что сыпались на голову бедного математика. На его старую, бритую, бугорчатую голову!
Под тупым, прямым носом тонкие губы, уши отвислые, голова круглая, как у леопарда, и мускулистое туловище гладиатора. Казалось, один из соратников Спартака на миг вышел из реки забвения и обрядился в костюм двадцатого века. Глаза были серые, отсвечивали сталью, как поверхность щита.
— Собираетесь стать инженерами? Это вы-то, лодыри? Зарубите себе на носу, никогда вы не станете настоящими инженерами, если не научитесь ценить время!
На первой лекции старый Павил достал из кармана серебряный брегет величиной с блюдце и, положив его на стол, объяснил:
— Вторые по точности часы Советского Союза. Первые — большие часы Радиокомитета. Получил от командира полка. Приз за меткую стрельбу.
Мы гуськом подходили поглазеть на эти чудо-часы.
На них было пять или шесть циферблатов, и они показывали год, месяц, день, число, атмосферное давление, отмеряли минуты, секунды. Что и говорить, мировые часы. У нас рты раскрылись от удивления, и на первом занятии мы сидели тише воды, ниже травы.
Начиная лекцию, старый Павил убрал свои серые светящиеся сталью щиты, и по загоревшимся в его глазах огонькам мы сообразили, что для нашего преподавателя нет вещи дороже, чем высшая математика. Старый Павил читал лекцию в полной уверенности, что неотразимая наука станет и для нас родной и близкой.
Теперь и вспомнить стыдно. Впрочем, это даже не стыд, тяжесть какая-то. Былого не вернешь, а годы ушли. Хотя не так уж много годов этих, чуть-чуть за тридцать.
Старый Павил в нас верил, думал, мы станем не только хорошими инженерами, но еще и хорошими людьми.
И конечно, стали. Но почему так поздно? Почему с таким трудом?
Диву даешься, сколько всякой чепухи лезло в головы пятнадцатилетних мальчишек. Стоило преподавателю запнуться на каком-то слове, и кличка готова: «Заика».
Не важно, что он отличный артиллерист, не важно, что осколок задел шею. Мы потешались над его воспоминаниями, подначивали, просили рассказать про войну, потому что старый Павил ни о чем, кроме математики, рассказывать не умел, и в самом деле получалось забавно, когда он, увлекшись, описывал, как его контузило снарядом.
— Огурцом соленым в ухо!
Это ты, Карклинь, крикнул тогда, прячась за спинами товарищей. Старый Павил взорвался, подобно снаряду.
— Молокосос! Вон из класса!
У него был цепкий взгляд, он тебя сразу заметил.
Ты, Карклинь, что-то лепетал, просил прощения, но старый Павил не дал тебе говорить.
— Молчать! Вон!
Что такое дорога из Капуи в Рим? Шесть тысяч непокорных рабов, распятых на крестах. Фашисты распинали миллионы сверстников старого Павила, не рабов, свободных, и война с фашистами была делом священным. Теперь-то я краснею. Черт побери, стыдно! Так стыдно, что я начинаю ругаться. Черт побери! А тогда посмеивался. И героем казался ты, Карклинь! Остальные были не лучше. Мы не удосужились заглянуть поглубже, не подумали, куда заведут нас плоские шутки.
Стоило старому Павилу обнаружить свое слабое место, и мы принялись донимать его по любому поводу. Мы дождались, когда старый Павил забыл свои точнейшие часы в учительской. Запрятали в преподавательский стол будильник, поставив его на взвод задолго до конца лекции. В техникуме имелся электрический звонок, но будильник звенел удивительно похоже.
— Звонок, звонок! — загалдели мы.
Старому Павилу и в голову не пришло, что мы его разыграли, он послушно собрал бумаги, извинился, что не успел объяснить материал, дать домашнее задание и отправился в учительскую. Мы ликовали, мы покатывались со смеху. Кто-то ворвался из коридора.
— Идут, — прокричал, — идут!
Вошел директор со старым Павилом, мы сидели присмиревшие и с поразительным бесстыдством уверяли, что ничего не слышали. Старому контуженному человеку просто показалось, что прозвенел звонок. Директор заколебался, не зная, кому верить.
— Разбирайтесь сами, — наконец бросил он, — но чтоб это было в последний раз.
Теперь мне кажется, он был не очень хороший директор. Мы стали еще безжалостней. Когда старый Павил выводил на доске формулы, мы бросали в него ореховые скорлупки, норовя
