время помнит об этом. Ни тот, ни другой не хотят служить друг другу - лишний раз пол подмести или еще что… «Не мне сор таскать, стены белить, - рассуждает про себя лама. - Если совсем совесть не потерял, он должен сделать…» А у колхозника своя философия: «Было время, когда для него все делали другие… Не буду на побегушках у этого ощипанного воробья. Если хочет жить в чистоте, пусть и он трудится. Ноги есть и руки есть, береженые всю жизнь. Если он подметет, я сор вынесу, он стены побелит, я полы вымою… Пусть не думает, что я у него послушником буду».
Иной раз колхознику становится жаль этого угрюмого, одинокого человека. Тогда он говорит ему в субботний день:
- Может, вы пойдете со мной в колхоз? В бане помоетесь, отдохнете у нас… А послезавтра придем.
- Нет уж… Нечего мне там делать, - отказывается габжа Жалсан.
«Не хочешь, и сиди тут, - думает про себя колхозник. - Я позвал, а умолять не стану». Он набивает трубку табаком и уходит домой, километров за восемь от этой лесистой местности.
Бывший лама ненавидит все на свете. Он ненавидит тех, кто честно трудится, кто много зарабатывает, у кого спокойная душа. Ненавидит тех, у кого полна изба детей и внуков, кого уважают в улусах. Ему хочется заткнуть уши, когда молодежь поет песни, когда радио говорит о каких-то радостях и успехах. Своего напарника он ненавидит еще пуще… Но все же, когда тот приходит в понедельник из дому, он делает вид, что обрадовался:
- А, вы уже пришли? Хорошо ли отдохнули?
Колхозник по своей простоте думает, что ламе здесь было очень одиноко и скучно, начинает рассказывать обо всем новом, что произошло за неделю в колхозе, в аймаке, во всей стране. Говорит о том, что пишут в газетах, что слышал дома по радио. А Жалсан-габжа сидит, уставившись взглядом в какую-нибудь точку, думает: «Ты же своими глазами всего этого не видел… Все это только на бумаге написано, вранье… Не могут в Москве построить такую большую школу, чтобы сразу училось столько тысяч людей… И поезда не могут бегать под землей… И вообще ничего такого не может быть…» Потом он начинал думать о своем напарнике: «Раньше у тебя во дворе не было даже коровьего хвоста, живой собаки своей не было. А сейчас все у тебя есть - и теплый дом, и корова, которая дает по ведру молока в день, и овцы, и куры. Твои четырнадцать кур дают каждый день четырнадцать яиц, это тоже целое состояние. Внуки бегут тебе навстречу, кричат: «Дед приехал!» Дочь у тебя агроном, сын каждый месяц присылает из города по триста рублей… Ты еще не так станешь хвалить Советскую власть… А ведь стареешь, лучше бы молитвы читал, о своей душе беспокоился…»
Когда Жалсан-габжа с такой злобой думает о своем напарнике, ему нет дела до завтрашнего дня: «Что будет, то и будет. Боги же все видят и понимают…»
Ко всему хорошему, что есть в нашей сегодняшней жизни, лама глух и слеп. Но зато, что было когда-то, что истерлось уже, как подошвы старых унтов, что давно погасло, как свечка, тлеет в его душе тепленьким угольком… Все, что было в старое время, при его дацанской жизни, все бережно сохранилось в его темной душе.
Жалсан сидит у печки. Большая голова с круглой лысиной у него неподвижна, да и сам он весь неподвижный. Если за спиной кто-нибудь выстрелит из ружья, он сразу не обернется: спокойно посидит минут двадцать и только потом поглядит, кто это в него стрелял… Правой рукой он иногда проводит по своей лысине, будто проверяет, много ли на ней накопилось пыли.
Он слышит, как по лесной дороге бегут автомашины. «У кого раньше не было копыта подохшей кобылы, теперь покупают велосипеды, мотоциклы, автомашины, - думает он с тоской. - Скоро и самолеты начнут покупать…» Потом приходит другая мысль: «Если бы в старое время у меня была легковая машина, я разрисовал бы ее страшными драконами и разъезжал бы по улусам. Говорили бы, что лама оседлал чудовище… Ниц падали бы… Вот был бы доход! Или купить патефон, тоже можно было бы разбогатеть, - мол, это голос небесный… Иные ловкачи с простым барометром большие деньги нажили: поглядят, когда он показывает на «дождь», и начинают молиться, жертвы богам приносят… Глядишь в самом деле дождь соберется. А ламе деньги сыплются за пазуху, и овец гонят ему на широкий двор…»
Жалсан вдруг отчетливо увидел свой дацанский дом. Он был недалеко от желтого храма Шойры… Лестница красивая, навес застекленный… Дом был совсем новенький… Жалсан со злобой прошептал: «Если кто-нибудь живет в моем доме, пусть никогда не увидит счастья. - Лама не боялся греха, которым когда-то пугал других… - Забор был - белка не перескочит, змея не подползет… В углу колодец был… Если кто-нибудь берет воду из моего колодца, пусть вниз головой туда свалится. А какая трава росла во дворе! Высокая, густая… Косил мне старик Бунай, для богатых гостей всегда сено у меня имелось. На стене висел большой ковер… Вся мебель была красная, с золотыми узорами…»
Жалсан сидит у печки, глаза полузакрыты. Он вспоминает…
«Сидишь, бывало, дома. Или, если тебе угодно, спишь. Если сидеть и спать надоело, можешь походить по комнатам, поглядеть в окно: у какого ламы запряженная лошадь стоит, от какого ламы молоденькая женщина выходит… Как только стенные часы пробьют двенадцать раз, дергай за медное колечко звонка, дернешь два раза - хуварак-послушник принесет горячую кровь с жиром в бараньем желудке и вареную баранью грудинку. Если три раза дернешь медное кольцо, послушник принесет позы, сваренные на пару, не меньше тридцати штук. Тут сразу посылай своего чумазого хуварака в китайскую лавку, он мигом принесет крепкий хааншон, выпьешь - внутри сразу огонь вспыхнет. Или из русской «монополки» принесет горькую хлебную водку… Пей сколько влезет, кушай сколько тебе надо… И вот ты уже сыт и пьян, сидишь, и одна у тебя работа - деревянной палочкой в зубах ковырять. Вдруг открывается дверь и к тебе входит…»
В это время действительно открылась скрипучая дверь и в избу кто-то вошел, тяжело вздыхая, кряхтя. «Святые боги… Не сижу ли я в самом деле в дацане?» - черная закопченная изба показалась Жалсану светлым храмом….. С потолка будто не паутина свисает, а длинные шелковые платки - хадаки…
Тот, кто зашел в
