Гавриловна скрылась в пасти вокзальных дверей, которые беспрерывно то поглощали, то извергали пассажиров из внутренних помещений вокзала.
А жизнь продолжалась, суетились пассажиры – приехавшие и отъезжающие. Покрикивали носильщики, толкая впереди себя широкие тележки, нагруженные вещами. Таскали и грузили свой товар предприниматели, которых народ окрестил «челноками».
Я зашел в вагон, удобнее уселся, задумался: «Что будет со мной? И меня время сделает старым». Время! Неумолимое, жестокое и животворящее время, оно все старит, все убивает и все вновь возрождает! Время идет… Его не видно и не слышно, но оно с каждым тактом, с каждым движением стрелки часов отнимает жизнь по секундам, по минутам, часам, суткам и годам, и вот перед тобой твой век. Встречай! Что ты скажешь при встрече, человек?
Моя память глубоко спрятала встречу с Гавриловной. И я не знал, что по прошествии многих дней эта встреча всплывет в моей памяти…
5
Расставание с близкими людьми, расставание с городом, в котором много лет жил, с производством, на котором долго работал, для меня всегда процесс сложный. На севере я прожил 20 лет. Расставание с Югорском и друзьями открывало в душе тяжелые душевные раны. Новоиспеченным пенсионером я уезжал в город Ростов-на-Дону, покидал Сибирь навсегда.
В Сибири оставался мой сын с молодой женой Светой. Расставание с сыном тоже было непростым. По требованию Светланы, я именно так думал, молодая семья срочно попросила меня оставить их одних. Я оказался для них лишним. Фраза сына, смотревшего на меня упрямым взглядом: «Ты обещал уехать, когда мы приедем! Так ты уезжаешь? Или нам со Светиком искать квартиру? Мы хотим жить отдельно, без вас», – оставила неприятное чувство в душе. Тяжело было на сердце не столько от слов, сколько от взгляда – жесткого и колючего. Я задавал себе вопрос: «За что так?» Пути жизненные неисповедимы, но хотелось бы, чтобы на этом пути под ноги не попадали камни да ямы. Этот мой опыт отношений с детьми был первым и поэтому самым болезненным.
Вспомнил я и другой взгляд, который видел много лет до настоящих событий. Я провожал сына в армию. Около сборного пункта в городе Омске – именно из Омска он призывался в армию – собралось много призывников. Двор сборного пункта – большой, ворота – из кованого, с затейливым орнаментом железа – закрыты. Вход во двор – через проходную, представляющую собой небольшое одноэтажное строение. Я ожидал, когда вызовут сына и он начнет армейскую жизнь. Стояли молча, и так было все понятно, советы в этот момент были неуместны. В душе была тревога. В этот период началась информационная кампания о неуставных отношениях в армии. Комитеты солдатских матерей по телевидению пугали событиями в армии и результатами этих событий. И судьба сына меня тревожила, а жена орошала землю слезами. Пропаганда почти всех убедила, что неизбежно случится непоправимая беда. Армия стала проклятым, ненавистным местом для родителей, любящих своих сыновей. Сын тоже беспокоился, но панике подвержен не был.
Вышел из проходной офицер и зачитал список призывников. Среди них был и мой сын. Сердце тревожно сжалось. Мы обнялись:
– До скорого свидания, папа, – сказал сын и пошел к проходной.
И слова «до скорого свидания» он подобрал нужные, не сказал «прощай», его фраза не так больно отозвалась в моей душе.
В двери проходной сын оглянулся. Наши взгляды встретились. Взгляд, который я увидел, не просто запомнился – он высекся в моем сердце, как наскальная надпись, глубоко и надолго. Взгляд его выражал тревогу, сожаление разлуки и просьбу простить, что не по своей воле надолго уезжает, и еще что-то, что написать сложно, понять трудно, но это что-то было близко моей душе и моим чувствам. Короткий взгляд – и вот уже сын по другую сторону, затем я его видел во дворе, наблюдал сквозь решетку ворот.
Вот и новая разлука. Я уходил с вещами на вокзал. Невестка спокойно наблюдала, а сын сидел за вычислительной машиной и развлекался игрой, в которой кукла все время повторяла: «Пойдем-пойдем…». И ей кто-то отвечал: «Пойдем-пойдем». Я открыл двери, обернулся и проговорил'
– До скорого свидания.
– Прощай, – не отрываясь от своего занятия, ответил сын.
Дрогнула у меня рука, в сознании моем встретились два его взгляда – тот, на призывном пункте, и новый взгляд – я его стал называть югорским. Я аккуратно закрыл за собой двери квартиры и вновь оказался в четвертом вагоне поезда Приобье – Свердловск, в котором когда-то ехал с Гавриловной.
В Свердловске, простите, в Екатеринбурге все по-старому, все знакомо. И помпезный памятник посреди привокзальной площади, и огромная гостиница, и здание мельницы с фальшивыми окнами, и суета… В музеях я был несколько раз и на память помню древние молоты, паровые машины, паровоз Ползуновых и первый велосипед. До посадки мне ждать долго. Я расхаживал по площади, невеселые мысли одолевали меня. Довести себя до стресса легко. Мысли нарастали как ком снега, накручивали события последних дней пребывания в Сибири, а воспоминания прошлого добавляли смуту в душе. Я ходил, ничего не замечая, кроме своих невеселых мыслей. Не сразу я понял, что кто-то ко мне обратился, и только когда меня взяли за руку, я перешел из мира чувственного в объективный.
Меня остановили два милиционера – молодой лейтенант и среднего возраста капитан.
– Предъявите ваши документы, – потребовали они.
Я подал им свой паспорт и билеты до Ростова. Они внимательно стали их рассматривать. Лейтенант спросил:
– Кто вас обидел? Помощь наша нужна?
– Никто не обидел. Помощь не нужна, – ответствовал я.
Капитан, возвращая мне документы, задал неожиданный вопрос:
– Почему тогда вы плачете?
Я провел ладонью по своей щеке, посмотрел… Да, действительно, глаза и щеки были мокрыми от слез.
– Все в порядке, соринка в глаз попала, – ответил я заботливым стражам порядка.
Они ушли. А я вспомнил Гавриловну с ее удивительным подарком – сидушкой – и слезы, истекающие из души.
После этого случая я пытался контролировать такие слезы, но бесполезно, и появлялись они неожиданно и незаметно. Наверное, душа переполнилась болью.
Стал присматриваться к прохожим, стал замечать, что действительно есть слезы души. Я видел нередко, когда люди идут, сидят на лавочках, лица их спокойны, задумчивы, а по щекам текут слезы, как в поезде у Гавриловны, и люди их не чувствуют и не вытирают.
Однажды я спросил себя: «У птиц, когда их птенцы покидают свои родные гнезда, или у волков, когда волчата, огрызаясь, покидают родительскую нору, текут слезы?»
Живой мир един, и все живое роняет слезы души. Дерево, которое ранят, тоже плачет молча в спокойном своем величии. Только многие не замечают этих слез. Прозревает живое в живом только тогда, когда ранят их душу, когда текут слезы души! Их видит только тот, кто прозрел, кто способен видеть и понимать боль другого живого существа. Боль, не роняй слез!.. Нет, наверное, не так сказал, правильнее будет: живые, не делайте боли живым!..
Инесса ЗАХАРОВА
«Бывают дни, когда я о тебе не помню…»
Бывают дни, когда я о тебе не помню —
Ни глаз твоих, ни рук твоих, ни слов,
Но голос паутинкой тонкой
Вновь заточит меня во власть оков.
Нет, от тебя мне не уйти и не укрыться…
И за тобой иду за шагом шаг.
Проснешься утром – иней заискрится,
То свет печали в близких мне глазах.
Бывают дни, когда в разлуке длинной
Приходит боль за прерванный покой,
Но вновь вплетется тонкой паутиной
В меня чудесный голос твой.
«Где-то, знаю я, светятся окна…»
Где-то, знаю я, светятся окна,
Словно ждут, очень долго ждут:
Оживут немые полотна
И границы веков сотрут.
И на них, проступая мягко,
Всколыхнутся чьи-то черты.
Заиграет на платье складка.
И нелепей, смешней мечты
Не отыщешь и не откроешь,
Будто можно проникнуть вглубь
Тех столетий. И неба просинь
Ощутишь вдруг, и трепет губ.
И невольно пойдешь за ними
В те года, в те чужие века,
Где, терзаясь от ностальгии,
Дышат травы и облака.
И чужие судьбы приемля,
Будешь верен чьей-то любви.
Будешь ждать и просить прощенья,
Став свидетелем злостной молвы.
Будешь петь и рыдать,
Отрекаться и верить
И у гроба чужого молчанье хранить.
И одно будет свято:
Ты будешь здесь первым.
Первым станешь любить и казнить.
Где-то знаю я – светятся окна,
Словно ждут, очень долго ждут:
Оживут немые полотна
И границы веков сотрут.
«Мне снится дом…»
Мне снится дом
В зеленом палисаднике
С резным окном,
Дверьми парадными.
В окошке том неяркий свет
Голубизной своею манит,
И твой истершийся портрет
Врезается навеки в память.
Твои глаза. Рук белизна.
Незащищенность, даже робость.
Кто ты? Возлюбленная иль жена?
Мне дорога твоя неброскость.
Мне снится дом
