— Скукарекала моя хата! — огорчился Егорий. Потушить избу было невозможно, поэтому Ермошка бросился в дверь спасать добро. Выскочил он, держа в руках рваный полушубок.
— Боле у меня ничего и нетути! — почесал затылок Егорий.
После этого позора Егорий и Охрим угомонились, крыльями перестали интересоваться.
— Переходи ко мне жить! — утешал пушкаря толмач.
Устин Усатый долго потешался над стариками:
— Набили, значится, две жестяные трубы порохом и хотели к богу улететь, пей мочу кобыл!
А кузнец Кузьма, напротив, совсем в дитятю превратился: дни и ночи проводил с Ермошкой. Хотелось ковалю поставить на крылья махальную пружину. Но устройство получалось тяжелым. Ермошка лететь с железами не пожелал. Крылья запустили с обрыва реки. К махалам была привязана кукла, набитая опилками. Леталка перевернулась и устремилась косой спиралью к воде. В шугу она врезалась с треском, утонула быстро.
Зима не успокоила умельцев, охотников взлететь в небо. Но им стало ясно одно: крылья надобно изладить большие — в семь саженей, не меньше. Однако во всем казацком городке не было такой просторной избы.
— Церковь! — подсказала Дуня. — Места там много.
— Отец Лаврентий не позволит. Це мракобес! — остерег Охрим.
Выход из трудного положения подсказал Соломон:
— Не подмажешь, не поедешь! Дай мне, Ермоша, свою бобровую шубу. Я сошью из нее много шапок. Одной шапкой ты одаришь отца Лаврентия. Пожертвуешь ему еще десять золотых. Парень ты, знаю, богатый. У Телегина выиграл тридцать цесарских ефимков. И от нечаевского похода у тебя добра на всю жизнь. Не жалей цехинов. И храм будет в твоем распоряжении. В этом мире все продается и покупается.
— Жалко шубу, Соломон.
— Дурень! Зачем тебе узе княжеская шуба? Ты ездишь в ней по дрова в лес! Ты добываешь в ней осетров! Скоро твой бобровый мех станет собачьим обдергаем! Лучше пошьем шапки!
— Но для чего мне столько шапок?
— Мы продадим три шапки. И твоя шуба окупится. Дальше пойдет навар, гешефт! За бобровые шапки можно содрать семь шкур! А после, на выручку, купим в Астрахани четыре таких шубы!
Ермошка вспомнил, что за соболью шапку он приобрел наидобрейшее расположение Меркульева. Не подмажешь — не поедешь. Отец Лаврентий просто так не позволит изладить крылья в церкви. Тогда придется ждать лета. Да и летом будут мешать дожди. Угрожала и другая опасность. Священник мог сказать, что сии крылья богу не угодны. Супротив никто не пойдет. Ермошка все это понимал, чуял!
— Бери шубу, Соломон! Шей шапки!
Фарида вынесла Ермошке полушубок. Он ушел довольный замыслом. А для Глашки купил в шинке два кулька медовых пряников.
— Не моги обманывать Ермошку! — глянула колюче на Соломона Фарида.
— Всего на две шапки: для тебя и для меня!
— На две допустю, не боле!
— И на воротник для тебя, моя женушка!
— Нет! На воротник возьмешь за шитье шапок, по совести!
— Фаридушенька! Так мы с тобой никогда не разбогатеем! Умрем нищими!
— Соломоша! У нас закопана в схоронке бочка золота.
— Чем больше, тем лучше! Поверь мне. И на Руси золото мертво. Надобно вывозить его в Париж, Венецию.
— Вывезем.
— Это не так просто.
— Они мне верят, Соломоша. И мы не воруем. Это наше золото!
— Как бы завладеть блюдом, Фаридуня?
— Каким блюдом?
— Золотым, которое на дереве пыток висит.
— И думать об этом не моги!
— А если я ночью его похитил бы, закопал в огороде, в лесу?
— Они бы нашли сразу.
— Почему же они не обнаружили похищенную на Урочище ордынскую казну?
— Евдокия заверила, что казна сама обнаружится.
— Какая Евдокия? Кого заверила?
— Евдокия — знахарка, ведьма. Она любой схорон находит. Меркульев в яме тогда сидел. Казаки ходили к колдунье. Она им и сказала: мол, не мельтешитесь, казна сама найдется! Мол, попадет она в руки тому, кому и должна принадлежать!
— Туманно! Пойдем лучше шубу пороть, шапки шить! Сказка хороша, когда из нее в ладони падают золотые кругляши.
— Есть и у души золотые кругляши!
* * *
Первую шапку Соломон продал Богудаю Телегину. Никто не знал точно, сколько шинкарь с него сорвал золотых. Ведала токмо Фарида, что шуба окупится с лихвой на второй шапке. Ермошка заказал для себя две шапки: одну — отцу Лаврентию, другую — решил сам носить. В Сибири меха дешевые. На Яике бобры и соболи не водятся. Дорогая здесь рухлядь.
— Дарю вам, отец Лаврентий! — встал ухищренно на колени Ермошка, подавая батюшке бобровую шапку. Священник прослезился, долго не мог успокоиться... Этот отрок его потрясал. Помнится, пожертвовал он на храм семьдесят золотых. И всех за собой увлек. А ведь отдал тогда все, дочиста! За это и наградил его, наверно, бог большой добычей в морском набеге. Преславный юнец! Вот крылья токмо зачем-то ладит. Как же сие оценить? Можнучи сказать сие от беса! Но не воспретно проглаголить и по-другому: с божьей помощью!
— Полететь я хочу на крыльях, отец Лаврентий.
— Откуда?
— С шинка, он высокий — на бугре.
— Куда полетишь?
— В рай.
— Не благословлю полет с шинка, Ермоша. Место сие греховодное, суетное. Попытайся взлететь с церкви! И чтобы перекрестился на куполе. И крикнул бы: богоматерь пресвятую вижу! Падайте ниц и молитесь! Погибну — во имя веры! Останусь жив — милостью божьей! И в рай я тебе лететь не позволю. Полетишь до меркульевского коровника. Там удобное место — низина.
— Спасибо, отец Лаврентий! Все исполню в точности, как велено. И крикну громко: «Богоматерь пресвятую видю!»
— Я не учу тебя лгать, Ермоша. Присмотрись хорошенько в небо с купола церкви и увидишь богоматерь. Если, конешно, у тебя душа чиста перед богом.
Ермошка вспомнил притчу Дарьи Меркульевой: «Напился как-то бог до опьянения. И упал в подштанниках на копну сена, уснул. А с покоса шли три бабы, увидели бога. Одна сказала:
— Срамота-то какая! Стыдоба! — и убежала домой, закрыв глаза.
Вторая плюнула и завопила:
— Не бог, а охальник! Позор! Ратуйте, люди! Бог-то пьяный!
А третья пришла в станицу с горящими глазами, перекрестилась и промолвила трепетно:
— Я видела бога!»
Притчу эту пересказывала несколько раз Ермошке и Дуня Меркульева. Каждый человек воспринимает мир с высоты своей колокольни. И чем ничтожнее личность, тем больше у нее желания дернуть бога за бороду, плюнуть в его сторону. Так и растет чертополох озлобления. От пустоты, от червя!
— Крылья токмо в церкови можнучи изладить, — вздохнул Ермошка, подходя к Лаврентию.
— Почему токмо в церкови? — не понял батюшка.
— Надобно связать крылья в семь-девять саженей, большие! Ни в одной избе такие махала не поместятся.
— А как же служба церковная?
— Да мы по ночам станем работать. К утру мусор выметем, крылья к стене прислоним.
— Они будут отвлекать прихожан от молитвы, — возразил священник.
— А мы занавес сошьем из полотна голубого.
— Где ж вы столько ефимков добудете на полотно?
— У меня золота много.
Отец Лаврентий поджал губы, лицо его стало непроницаемым. Ермошка мгновенно понял свою ошибку. Он сунул руку за пазуху, вытащил тридцать золотых, которые выиграл недавно в кости у Телегина.
— Пресвятая богоматерь, отец Лаврентий, посоветовала мне пожертвовать храму тридцать золотых.
«Пройдоха, но достоин уважения и снисходительности, — улыбнулся мягко Лаврентий. — А богородица могла ему присниться. Да и нет греха, если он все это выдумал. Говорят, Ермошка горазд на интересные выдумки. До истинной веры ему, конечно, далеко! В глазах искорки веселого обманщика. Но душа его, пожалуй, чиста!»
Отцу Лаврентию с каждым днем все больше нравились казаки: и хитрый, скрытный Меркульев, и увалень Телегин, и воинственный полковник Скоблов, и жалкий Егорий-пушкарь, и свирепый, вспыльчивый Хорунжий... Особенно поражали их исповеди.
— Каюсь, согрешила с Меркульевым в бане, когда он перестилал полок, — роняла слезу Нюрка Коровина.
— Грешен, злоумышлял на Ермошку, желал ему смерти. В остальном перед богом чист, — убежденно утверждал атаман.
— Вот уже двадцать лет никого не убиваю, леплю горшки, — смиренно преклонялся Евлампий Душегуб.
— Похитил на Успеньев день казну ордынскую на обгорелом Урочище. Закопал золото в огороде. А оно исчезло! — плакался Тихон Суедов.
— Повинен, украл овцу! — сознавался Гришка Злыдень.
Почему же Меркульев не покаялся, что согрешил с Нюркой Коровиной? Или он не полагает сие за грех? Нет! Он стесняется меня! Я для него друг больше, чем священник. Это не так уж плохо. В грехах он покается, успеет. Ответит и на страшном суде. А здесь, на земле, он обрел друга — меня!
Предугадывал отец Лаврентий и продолжения многих — исповедей. Рассуждал он просто:
— Меркульев не сговорился с Нюркой. А на днях спросит ее, в чем она каялась мне. Отругает за откровенность, назовет дурой. Нюрка Коровина попытается исправить оплошку. И слушать ее будет смешно!
