Произошло все именно так. На следующей исповеди Нюрка замельтешила глазами виновато и воровски:
— Каюсь, в прошлый раз обманула вас, батюшка. Не грешила я с Меркульевым. Оговорила его и себя!
— Бог все видит! — мудро отвечал отец Лаврентий.
— Грешен! Соблазнился на соседку, вдову Коровину, — винился в тот же день Меркульев, не ведая, что Нюрка пошла на попятную.
Отец Лаврентий представлял, как сегодня же вечером Нюрка похвалится перед атаманом: мол, отреклась я от сказанного! А Меркульев опять ее назовет дурехой! И будет он долго хохотать и улыбаться при встрече. В гости пригласит обязательно, устроит задобрительную попойку. И они поймут друг друга без слов.
Да и Дарья у него баба дошлая, все видит. Она, пожалуй, умнее мужа. Но преклоняется перед ним истинно. Почему же? И как-то осмелился спросить:
— За что обожествляешь мужа, Дарья Тимофеевна?
— Ни за кого бы больше не пошла. Ни с кем бы не ужилась. Он единственный. И мне почти равный!
— Как это понять? Почти равный! Я чуточку выше или ниже?
— Выше! Выше! — полезла в печь ухватом Дарья.
— Ниже! — серьезно и спокойно ответила Дуня.
— Не встревай, когда взрослые беседуют! Пшла вон! — осердилась Дарья... и добавила строго:- Не могет быть баба выше своего мужа. Просто мы иногда хитрее, затаеннее и упрямее!
— Да уж добиваться своего умеете. Сколько отбрыкивался Хорунжий от Груньки Коровиной! Ан окрутила его девка! Завтра свадьба. Брось, Дарья, в ларец сто золотых. Я буду посаженым отцом.
— Не много ли — сотню?
— Не жадничай. И Хорунжий гол, как сокол.
— Мы не обязаны его оперять.
— А уж венчался он по-разбойницки. К чему торопился? Какие были помехи? Звонарю голову отрубил, — сокрушенно вздохнул отец Лаврентий. — На меня пушку нацелил, пистоль.
— Не будем вспоминать об этих мелочах! — начал разливать вино Меркульев.
Отец Лаврентий считал выполненным поручение патриарха о присоединении Яика к Московии церковно. Других заданий не было.
— Верши дело божье, Лаврентий. Не лезь в суету мирскую. У казаков сие опасно. Даже просьбы наших дозорщиков не выполняй. Каждому — свое! — настаивал патриарх.
— У нас там дозорщики?
— Два дозорщика. Один заброшен недавно. Другой от второго поколения. Нет! От поколения третьего! Заслан был его дед.
— И они остаются нам верными?
— С божьей помощью!
Отец Лаврентий догадывался, что один из дозорщиков казнен. Меркульев, наверное, распустил слухи, будто слепой гусляр сбежал. А сам скорее всего пытал Грибова и убил. Но почему пытал не на дуване? Должно быть, не хотел принимать на себя вину в его смерти? Или что-то другое было? Трудно сказать. Но кто же второй дозорщик? Меркульев ведь не подозревает даже о том, что есть на Яике еще один царский соглядатай. Атаман уничтожил Грибова и успокоился. Пришельцев на казацкий Яик по третьему поколению было много. По этому признаку не найти человека. Сотни таких: Емельян Рябой, Богудай Телегин, Гришка Злыдень, Федька Монах, Матвей Москвин, Устин Усатый... Кто же все-таки из них воспитан отцом на верность Московии? И насколько ухитрительна дальновидность приказных дьяков! Ведь что получается? Шестьдесят-пятьдесят лет тому назад дьяк послал на казацкий Яик своего человека. Мол, врастай в казачество, молчи! Воспитывай детей на верность Московии! А мы обратимся к твоим детям или внукам при надобности! Наверно, условный знак хранят тоже в три поколения... Любопытно! Впрочем, в церкви тоже есть пример подобный: иезуиты! И такая мысль: царский дозорщик — это сам Меркульев! Может ведь соглядатай пролезть в атаманы.
— В каком ты поколении на Яике, атаман? Не в третьем?
— Нет! Мы, Меркульевы, почитай, в десятом колене. Мы прямые потомки бабки Гугенихи, мы и с Гаркушей в родстве, по преданию.
— А крылья Ермошкины одобряешь?
— Пущай летит. Меня сие не щекотит. Ежли, конешно, благопристойно. И токмо с твоего благословления, отец Лаврентий.
— Почему токмо с моего благословления?
— Потому как на земле я хозяин, а в небе — ты, батюшка Лаврентий.
Ермошкина задумка изладить крылья подружила по-настоящему священника с кузнецом Кузьмой, его сыном Бориской, с Дуняшей Меркульевой. Отец Лаврентий провел с ними в церкви несколько ночей. И даже помогал кроить обшивку крыльев. Бориска твердо пообещал написать в церкви картины Страшного суда.
— Мы хорошо заплатим.
— Я задаром разрисую храм, отец Лаврентий. А как показались картины суда на шинке?
— Подслеповат я, Борис. Плохо вижу. Но многое понравилось. Хотя корову не потребно приводить в рай. Помнишь, там у тебя рядом с Марьей Телегиной корова?
— Винюсь, Марья уговорила.
— Ну и шинкаря в раю не надобно помещать. Он нехристь. Хорунжий не годится в святые. Сами видели: отрубил голову человеку божьему — звонарю.
— Сударь был поганцем, — возразил Ермошка. — Гунайка, сын его, тоже паршивец.
— Гунайку я взял звонарем. И он усерден. Из него получится хороший звонарь!
— Звонарь получится! — заметил Бориска.
— У вас ядовитые языки, отроки! — покачал головой отец Лаврентий, отходя в сторону.
Крылья обретали плоть. Они были почти готовы к полету. Ермошка никого не подпускал к ним, даже кузнеца. Посему Кузьма и отец Лаврентий присели у светильников, разговорились.
— Ты знаешь, Кузьма, откуда твое прозвище — Машковец?
— Так прозывали моего отца и деда.
— А что означает сие слово?
— Не все слова обозначают что-то.
— Все, но мы потеряли корни, истоки.
— Что же таит кличка Машковец? Прелюбопытно, отец Лаврентий.
— Сие от слова языческого — «машновать», то бишь «молиться». И доселе в некоторых землях говорят: машновать, машковать... «Маш» — это бог.
— Я всю жизнь молюсь наковальне, отец Лаврентий.
— Не хитри, Кузьма. Фамилия у тебя — Молящийся! А в церковь ты почти не ходишь. Ни разу не был на исповеди.
— Грешен! Но ить «маш» — бог по-язычески!
— Приходи завтра. Не хитри!
— Каяться не в чем! Нет у меня утайной жизни. Весь на виду.
— Покайся хотя бы в том, что мало поклоняешься богу.
* * *
Крещенье роняло пушистые снежные хлопья. По приметам — к урожаю. А ночью мороз свирепел. И утром птицы на лету замерзали, падали. Но к полудню потеплело. Снежные перья стали крупнее. У церкви толпился народ. Казаки были одеты тепло: в полушубках, мохнатых шапках, в меховых сапогах. А у баб и под шубами — телогреи, под шалями — понявы. На ногах шерстяные носки, пимы. Мальчишки и девчонки в теплых зипунах с медвежьими воротниками. У невест на плечах лисы красные. А голутву и собачьи шкуры грели. Однако у Гришки Злыдня отвалилось ухо, пришитое летом знахаркой. Приморозил его слегка, оно замокрело и отпало. И даже хуже того: говорят, вроде бы ухо почернело, а ведьма отрезала его. А для чего отрезала? Знамо, съела! Посолила, должно быть. Приправила укропом и пообедала. Так она разохотится и у всех ухи поотрезает.
— Холодец, студень из человеческих ушей продлевает жизню на сорок лет, бают! — шептала Хевронья.
Зоида Грибова вышла на люди впервые после избиения страшного. На голове треух из кошачьего меха. Сухая вся и бледная. Но в зеленоватых глазах ожидание торжества. Она ждала Ермошкиной смерти. Она жаждала насладиться падением и муками предсмертными его.
— Убить бы Меркульева, Ермошку, Борьку-мазилу, Дарью, Хорунжего, Телегина, кузнеца Кузьму... И тогда бы я сама умерла спокойно! Все меня бросили. Остап Сорока ушел с сотней, набрал на Дону полк, ринулся в Запорожье к Тарасу Трясиле. Соломон прилип к татарке. Братец убежал, а может, казнен. Меркульев изощрен в хитростях... Какие жалкие... Нет, на Яик надобно приглашать атамана из другой земли. С Дона, с Московии, с Вятки какой-нибудь... На Яике нет достойных казаков!
— Нет! Нет! — поддакивал ей Тихон Суедов.
— Я хощу стать атаманом, матушка! — молитвенно пробормотал Гунайка Сударев.
— Помрешь звонарем!
Отец Лаврентий прислушивался к разговорам. Крещенье превращалось в большой праздник. А пожертвованиям завидовал Соломон.
— Я за год не начерпал столько золота, сколько церковь за един день! — заглядывал в глаза Лаврентию шинкарь.
Кузьма перебирал легко вервь, поднимая крылья через перекидной валик на купол храма. Ермошка уже стоял там, держась рукой за крест. Ветер трепал мех его шапки. Шея отрока была обмотана белым пуховым платком. Желтая шубейка сидела на нем ладно. Но валенки портили украсность. Старые, кривые, двенадцать раз подшитые, они выглядели нелепо.
— Дарья, я повелел нарядить Ермошку.
— Я и нарядила.
— А пимы?
— И валенки дадены ему новые. Но он их не надел, должно.
— Он и штаны старые надернул, мам! — насмешливо вставила Олеська. — Мол, вдруг новые обмараю со страху, обмочу!
Дуняша ударила хлестко сестру по щеке. Олеська схватила Дуню, начала бить, раскровила нос.
— Растащи! — буркнул Меркульев.
Дарья с трудом разняла сестер. Они озверело вырывались, бросались друг на друга.
