Расстояние сблизилось до трехсот шагов. Хорошо видно человеческие фигуры по четыре человека в ряд, за ними еще черные силуэты. Сколько их? Может, человек пятьдесят или больше.
Двести шагов. Даже при таком тусклом свете видно, что это мужики. Черные одежды. Бледные лица. У кого-то большие бороды. У Андрея не остается сомнения, что эти люди долгое время жили в тайге.
Сто шагов. Над правыми плечами передних – два невысоких пенька. Оружие! Доказательство вины налицо.
Пятьдесят шагов. Кольцов спокоен. В голове одна мысль: в пулемете нет воды. Однако это не помеха. Для короткого боя хватит одной ленты, оружие не успеет нагреться. Рядом Бродников, отбивая зубами чечетку, шепчет: «Стреляй!» Но Андрей его не слушает, ждет, когда толпа подойдет поближе.
Пятьдесят шагов. Крестьяне сняли с плеч карабины.
Тридцать шагов. Бродников теребил ленту руками, что-то бормотал. Кольцов подпустил толпу еще на пять шагов, наконец-то громко, властно крикнул:
– Стоять! Никому не двигаться!
Неожиданный голос Кольцова прозвучал как тонкий, треснувший лед над стремниной реки. В толпе ссыльных – замешательство. Передовая четверка резко остановилась, не понимая, что произошло. Следующие за ними по инерции продолжали идти, ткнулись в спины ведущим. Кто-то не удержался на ногах, упал в снег. Задние продолжали напирать. Сбитые с толку люди закрутилась на месте.
– Стоять, кому говорю?! – накладывая пальцы на гашетку, повторил Кольцов. – Стрелять буду!
Вторая команда подействовала на ссыльных отрезвляюще. Упавшие вскочили на ноги. Тихон Булычев, растерявшись, машинально клацнул затвором карабина, под давлением позади идущих сделал два шага навстречу. Его действия поставили окончательную точку смертельного приговора.
Высекая ослепительное пламя, харкнул грохотом выстрелов пулемет. Обжигающий дождь из свинцовых пуль обрушился на беззащитных людей. Длинная, продолжительная очередь острой, как бритва, литовкой в руках смеющейся старухи в черном саване, стала косить податливые тела с легкостью утреннего росистого прокоса. Прошитые насквозь неожиданными пулями, люди падали в снег, словно срезанная трава.
Среди ссыльных началась паника. Первые ряды упали замертво, а задние продолжали необдуманно шагать вперед. А когда наконец поняли, было слишком поздно. Их насквозь прошивали горячие шмели, которые кололи, кусали, доставляли нестерпимую боль или молниеносно прерывали жизнь. Толкая друг друга, одни прыгали с лежневки в болото, другие бежали назад, третьи кричали страшными голосами, просили остановить бойню. Однако всех доставали меткие выстрелы сплошного потока смертельного огня, от которого невозможно спастись.
Внезапно пулемет умолк. Кончилась лента с патронами. В наступившей тишине слышались протяжные стоны. Раненые пытались подняться. Утопающие в трясине бесполезно просили о помощи. Кто-то из ссыльных встал и, оглушенный болью, слепо пошел к невысокому пню. Кольцов, заправляя вторую ленту, толкнул Бродникова локтем:
– Стреляй, мать твою, миридон недоделанный!
Ванька вспомнил, что у него под рукой лежит карабин, клацнул затвором, вскинул ствол, выстрелил. Человек упал. Бродников быстро перезарядил второй патрон, прицелился в убегающих, бахнул еще раз. Еще один ссыльный ткнулся лицом в снег. Третий выстрел был менее удачным. Вероятно, у стрелка от возбуждения затряслись руки, и он промахнулся. Кольцов криво усмехнулся, дернул на себя затвор «максима», нажал на гашетку.
Очередь второй ленты была короткой. Вскоре на лежневке не осталось ни одного стоявшего человека.
Смолк грохот. Кольцов холодно посмотрел по сторонам, равнодушно бросил взгляд на еще живых людей в зыбунах неподалеку, спокойно указал Бродникову на человека, пытавшегося подняться на ноги:
– Добивай. У меня пулемет нагрелся…
Ванька – рад стараться. Клацая затвором карабина, стал стрелять по еще движущимся людям. Он часто мазал, отчего Кольцов громко насмехался над ним:
– Валенок! Мазила! Тебя бы в окоп, да когда цепь на тебя идет. Там каждый выстрел дорог.
Наконец-то Ванька приловчился, начал попадать по целям с первого раза. Кольцов удовлетворенно хмыкнул:
– Кто голову поднимет – бей! Патронов много…
А с заставы спешил на помощь вооруженный конвой.
– Что там у вас? – на ходу кричал Коробейников.
– Нападение на пост! – доложил Кольцов. – Отряд вооруженных белобандитов пытался захватить заставу. Пришлось открыть огонь.
Коробейников, Агафьев и еще около десятка охранников удивленно заломили на затылки шапки:
– Эх ты… Мать твою! Вот энто да! Как ты их всех положил?..
– Да пришлось постараться, – подкуривая папироску, ответил Кольцов. – Хорошо, что далеко заметили и успели приготовиться. Кабы была дурная погода, было бы хуже.
– Уж ты… как есть, всех побил!
– Вроде да, никто не убежал. Все, кто шел, – тут.
– Надо хоть посмотреть, жив ли кто остался для допроса, – решился Коробейников.
– А вот подходить к ним пока не советую, – предупредил его Кольцов. – Вдруг кто-то остался жив или ранен, может из пистоля пальнуть и фамилию не спросить. На моем боевом веку было такое не раз.
– Так что ж теперь?
– До утра подождем, когда замерзнут.
– А с теми что? – махнул головой Агафьев в сторону утопающих в болоте, кто еще просил помощи.
– Говорю же вам: коли жизнь не дорога – так лезьте, выручайте! Я не советую. Никто их в это болото не загонял.
Посчитав наставления опытного бойца разумными, охранники остались ждать рассвета. Распалив большой костер, командиры и солдаты грелись у жаркого огня. Бывалые бойцы, такие как Андрей Кольцов, рассказывали поучительные байки из боевой жизни, поворачиваясь на любой подозрительный звук: «Кто там шевелится? А ну, паря, дай-ка очередь по головам».
Необстрелянные мужики, набранные из окрестных деревень для охраны Ломоватской заставы ссыльных на острове, со страхом смотрели в сторону лежневки, где лежали тела убитых. Многим из них довелось впервые видеть последствия кровавой бойни. Они раньше промышляли таежного зверя, но никогда не стреляли в человека. Кольцов, наблюдая за каменными лицами новеньких, сурово усмехался:
– А вы как хотели построить мировой коммунизм?
Когда наконец-то рассвело, охранники решились подойти к расстрелянным. Ванька Бродников покраснел от возбуждения:
– Мужики!.. Дык то же не бандиты вовсе! – торопливо двигаясь в сторону убитых. – Так то же наши… Раскулаченные…
Пуговицы
Ох, чуяло сердце Анны Мельниковой, что беда будет! Как пошли они, посмотрела им вслед, едва волком не завыла: «Не придут ведь боле, не вернутся назад!» Хотела крикнуть, остановить, но где там. Ушли родимые по просеке, смолкли шаги. Отец Никифор Иванович не взял дочь с собой, сердито осадив:
– А кто с ребятишками будет? Нечего с нами делать, без тебя управимся, к утру вернемся с продуктами.
Сказал не очень уверенно. Видимо, сомневался в исходе дела.
Ушли мужики и бабы. В поселке остались старики, больные и ребятишки, всего человек двадцать. Для ухода за ними оставили Анну, Прасковью, Клаву Ерофееву и Марию Зырянову. По одной женщине на каждую избу.
Всю ночь, до самого рассвета, Анна и Прасковья не сомкнули глаз, пугались каждого звука. Остужая дом, по очереди выскакивали на улицу, слушая глухую тайгу. Прасковья отворила дверь последней, побелев, едва слышно бросила в дом:
– Ой ли, Анна Никифоровна! Пойдите сюда, что такое мне слышится?
Та бросилась к ней: простоволосая, босиком. Выскочила, встала рядом. Над болотом, просачиваясь сквозь деревья, колотилось эхо, будто черный дятел долбил старую сушину клювом. Екнуло сердце женщины: откуда ночью может быть дятел? И поняла, что резкие щелчки – это не удары лесной птицы по тверди, а хлесткие, режущие выстрелы. В той стороне, куда все ушли.
Недолго продолжались звуки. Еще несколько раз одиночное эхо ударило, и опять неугомонный дятел застучал.
Анна застонала, осела на снег. В глазах потемнело. Сердце скололо так, будто кровожадный паук воткнул в него беспощадное жало. Прасковья испугалась, подхватила ее под руки, затащила в дом:
– Что вы, Анна Никифоровна?
– Да так что-то… нехорошо мне. Полежать надо…
Прасковья помогла ей прилечь на нары, укрыла одеялом, налила кипятка в кружку, поднесла к губам. Анна выпила воды, устало положила голову на моховую подушку, слабо улыбнулась:
– Ничего, сейчас пройдет!
А у самой в голове дровосек мерзлое дерево топором рубит: «Что там?.. Что там?.. Что там?..»
Прасковья опомнилась:
– Ой, лучина погасла.
Девушка зажгла воткнутую в стену осиновую щепу. Та немного погорела, опять погасла. Прасковья хотела запалить ее снова, но Анна остановила:
– Не трать зря спички. Она сейчас не загорится.
Так и провели время до утра. Анна, лежа на нарах, под одеялом, Прасковья сидя рядом, сжавшись нахохлившейся синичкой на краешке доски. Обе молчали, вслушиваясь за толстые накаты к каждому шороху: «Не идут ли?»
