Ребята там сидели тихие и скучные, понимая, что происходит что-то не то.
Лишь одна девочка все время поднимала руку и говорила:
– Нас не поймут! Нужно выступить единым фронтом!
Когда все снова собрались в большой аудитории, Лева вдруг вспомнил, что он провокатор, сделал самую гнусную рожу, на какую был способен и сказал:
– Да! Но ведь мы забыли о самом главном нашем оружии!
– О каком? – заволновался Саня Рабин.
– О революционном терроре! Надо убить кого-то, чтобы общество всколыхнулось…
Ира сидела ни жива ни мертва.
– Какие есть предложения? – спросил Лева притихшую аудиторию.
– В каком смысле? – спросил его кто-то.
– Ну… кого будем убивать?
– А кого ты предлагаешь? – спросил Рабин и вдруг поднес свечку на блюдце (она уже догорала) к его лицу.
– Нет, я хочу услышать предложения наших товарищей по партии! – гордо воскликнул Лева.
Наступило молчание.
Медленно поднялась одна рука, вторая, третья.
– Ребята! – вдруг сказала Ира дрожащим от волнения голосом. – Среди нас находится провокатор. Самый настоящий. Я его давно выследила. Эта информация совершенно проверенная.
– Вот он! – крикнул Костромин басом. – Его-то мы и убьем!
– Слушайте! – недовольно сказал Рабин. – Не надо превращать все в балаган. Это же не драмтеатр. И не телепостановка.
Но Ира, как заведенная, продолжала громко шептать:
– Смерть провокатору! Смерть провокатору!
Постепенно ее слова услышали и стали повторять.
Потом хором.
Никто уже не слышал Рабина, который просил слова для защиты, и Колбасину, которая кричала, что надо немедленно прекратить затянувшуюся шутку.
Костромин предложил смерть через повешение, и Лева немедленно встал на стул и попросил принести ему веревку. Это был наивысший момент его торжества.
Ира вышла из аудитории, почти покачиваясь.
Стоя на стуле в ожидании веревки, Лева испытал странное, почти ослепительное чувство стыда и радости одновременно. Психодрама удалась на двести процентов.
Причем удалась благодаря ему.
Он был не просто главным провокатором, он еще был и жертвой своей провокации, что было особенно приятно – быть собственной жертвой. Это было такое сладкое чувство, что он даже испугался.
В этот момент Костромин стал стаскивать его со стула и орать:
– Ну хватит, хватит уже!
Все закончилось исполнением песни Булата Окуджавы «Когда мне невмочь пересилить беду, когда подступает отчаянье, я в синий троллейбус сажусь на ходу, последний, случайный…». Лева пел вместе со всеми, на глаза наворачивались слезы благодарности за то, что все так хорошо. Кстати, в троллейбус на ходу сесть практически невозможно, понял он теперь, но чтобы это понять, потребовалось почти тридцать лет.
Где-то в метро по дороге в гостиницу они втроем – Суволгина, Рабин и он – отстали от других москвичей и вышли на станции, чтобы поговорить, по предложению Иры.
«Обсудим сепаратно», – кивнула она, и они вышли из вагона. Тут Лева понял, зачем она поволокла их в другой вагон, когда они садились; это было неожиданно и странно, а теперь все объяснилось.
Лева не помнил названия станции, опять-таки что-то революционное, Ира была бледная, долго молчала, а потом произнесла странную фразу, которую они с Рабиным сначала даже не поняли:
– Давайте сюда все документы.
– Ты что имеешь в виду? – осторожно спросил Рабин, и тогда она, постучав по Левиным карманам, сказала, пряча какую-то жестокую улыбку:
– Ну… вот это все, что вы там понаписали, прокламацию, план города, все…
Обалдевшие Рабин и Лева выложили смятые листки, и Ира, осторожно оглянувшись, начала рвать их в мелкие клочки, рвала долго и страстно и затем сунула все это уже в свой карман, повторяя шепотом, который заглушил шум отходящего поезда:
– Мальчишки… Испорченные наглые мальчишки… Мальчишки…
Подумав немного, оскорбленный Рабин потребовал изложить позицию.
Ира сказала примерно следующее:
– Это игра, которая может кончиться плохо и для меня, и для вас. Но главное – она может сослужить очень плохую службу тому делу, которым я занимаюсь уже много лет. Видимо, ваши родители не смогли научить вас самым простым вещам. Придется это делать мне. Нельзя подставлять других людей! Запомните! Это не игра, не забава, это наше дело! Это дело создано не вами, вы только пацаны, ученики, поэтому каждый ваш неосторожный шаг, каждая, подобная этой, грубая безобразная игра может кончиться очень плохо, она опасна, она жестока, она отвратительна…
– Ира, объясни, пожалуйста, что ты делаешь, – терпеливо попросил Лева, чувствуя, тем не менее, как дрожат у него колени. Ирино состояние мгновенно передалось и ему, и Рабину, они готовы были или истерически хохотать, или орать, но пока перевес был на Ириной стороне – они не ожидали такого поворота.
– Я уничтожаю улики, – сказала Ира. – Может быть обыск. Вас и меня могут задержать.
– Но почему? – удивился Рабин.
– Кто-то может донести, среди этих ребят могут быть дети родителей, которые не так истолкуют наши действия…
– Да ты с ума сошла, – улыбнулся Лева. – Кого ты подозреваешь?
– Неважно! – закричала Ира. – Неважно, кого я подозреваю. Откуда я знаю, что это за ребята! Откуда я знаю, где работают их родители! Вы заставили их… ты заставил их! – крикнула она на Леву. – Ты заставил их обсуждать то, что нельзя обсуждать. Об этом нельзя говорить… вот так. Ты хоть понимаешь, чем это может для них для всех кончиться?
– Ира… – сказал Лева как можно более терпеливо. – Ты не волнуйся. Ты подумай. Если мы никому не будем верить, значит, вообще ничего нельзя говорить. Ни о чем. Если никому нельзя доверять, все, что мы делаем, это бред. Все, что мы делаем, построено на доверии. Ты хоть это понимаешь?
– Есть грань, за которую нельзя переходить! – снова крикнула Ира. – Вы, мальчишки, вы же ничего не знаете, ничего не понимаете. Есть люди, у которых есть вполне конкретное поручение от КГБ. И в нашем институте, и в этом есть такие люди. Они могли и там быть…
– Чушь, – сказал Рабин. – Ты бы никогда так не поступила, если бы не подозревала кого-то конкретно. Ты должна сказать нам все до конца.
– Что значит «до конца»?
– А вот то и значит, – сказал Лева. – Кто стучит? Кто, по-твоему, у нас стучит? Колбасина, что ли? Костромин? Ну, кто?
Ира на секунду задумалась, а потом начала говорить. Она говорила длинно и путано, но Лева ее понял.
Речь шла о том бородатом парне, который когда-то собирал их в КЮПе и предлагал вступить в клуб «Солярис». Почему-то Ира была уверена, что он приставлен к ней, чтобы докладывать о каждом ее шаге. Самое поразительное было то, что все в институте знали, что парень этот в Иру влюблен, и вообще это был милейший человек, с которым Лева очень часто и очень подолгу беседовал.
– Ты знаешь, что он однажды мне сказал? Он сказал, что может в любой момент позвонить в КГБ! И показал телефон! Понимаешь? И если его сейчас здесь нет, то это не значит…
Ее слова заглушил шум поезда.
Лева сник.
Впервые он увидел, как работает мания преследования, которая забирается внутрь человека и пожирает его изнутри.
Жалость к Ире и стыд охватили его, и он мечтал только о том, чтобы разговор скорее закончился.
Но Саня Рабин по-прежнему не сдавался.
Он продолжал выстраивать длинные логические цепочки, которые еще больше заводили Иру:
– Я должна быть чиста настолько, чтобы в любой момент, понимаешь, в любой момент выложить все карты на стол, чтобы я могла войти в любой кабинет абсолютно на голубом глазу и сказать: «Вы хотите задушить движение, которое поддерживается на самом верху, в отделе науки ЦК партии? Валяйте!» Но для этого, понимаешь, я должна быть абсолютно чиста, как младенец! Как младенец! Да что я вам говорю, вы же абсолютные мальчишки, вредные, испорченные, господи, как же я в вас ошиблась!
Теперь уже замолчал и Рабин, а Ира все продолжала говорить.
Наконец, они устали от этого бессмысленного спора.
Когда они вышли из метро, Ира выбросила клочки бумажек в ближайшую урну.
У Левы екнуло сердце. Ему показалось, что она выбрасывает сейчас что-то очень важное. Что-то, что их еще связывало. Хоть чуть-чуть.
Но в гостинице события приняли совсем неожиданный оборот. Ребята уже спали. Ира повела их в свой одноместный номер пить чай. Рабин отхлебнул пару глотков и пошел к себе, мрачный, заведенный, глядя на Леву: мол, идешь? Но Ира попросила Леву остаться еще на пару минут.
– Дай мне успокоиться. Посиди, – сказала она.
Они смотрели друг на друга долго, и потом Ира выключила свет.
– Глаза устали, – сказала она. – Ты не сердись, ладно? Просто я очень испугалась за вас. Не за себя. За вас. За тебя. Ты понимаешь это?
Лева молчал.
– Глупый мальчик, глупый, глупый, – стала шептать она и гладить его волосы.
Она сняла блузку и в темноте мелькнула ее рука. Ее кожа. Бледная, наполненная светом из окна, мягкая, терпеливая, длинная рука.
