Так что поговорить о Даше было фактически не с кем, и он начал разговаривать с Ниной, постепенно втянулся, разговаривал все яснее, все отчетливей.
Он сидел на лавочке, курил и пытался дождаться ее следующей реплики. Нина молчала осуждающе. А молчать она умела. Очень подолгу, очень, он хорошо это помнил…
* * *
– Значит, говоришь, у тебя любовь? Большая и чистая? – спросил Б. 3. достаточно резко, хотя и сохранил в голосе (не без усилия – как теперь понимал Лева) некоторую степень прохладной нейтральности. – Значит у тебя любовь, большая и чистая, и ты поэтому отказываешься от сеанса?
– Да, – подтвердил Лева и понял, что надо смотреть в глаза. Иначе ничего не выйдет.
– Понятно, – Б. 3. как-то тоскливо посмотрел на свои аквариумы. – Ну что ж… Но надеюсь, ты понимаешь, что эффект от лечения будет совсем другой, если ты не пойдешь на сеанс? Весь наш труд последнего месяца, все наши усилия – все насмарку. А что мама, она согласна?
Лева молча кивнул. Эта часть разговора была самой неприятной – он подводил всех: врачей, маму, самого Б. 3., но все уже было решено, и надо было стоять до конца на своем. Да, дурак, да, идиот, делайте что хотите. Но он так решил.
– Ну что ж, – повторил Б. 3. два этих незначительных междометия, но Лева понимал, что в них для него содержится какая-то надежда, и воспрял духом, набычился, напрягся, – это твое дело, Лева. В конце концов. Хоть это и не по правилам, честно говоря, первый случай такой на моей памяти, мы тебя оставим в отделении. – (А Лева готовился к худшему, что выставят вон, но сдаваться он не собирался, выставят так выставят, будет приезжать, стоять у ворот, на сеанс все равно не согласится.) – Мы тебя оставим, еще на месяц. Как ты хочешь. Но только я тебя прошу – давай без глупостей. По-прежнему работай в группе, занимайся, соблюдай режим, и это… не очень задуривай ей голову, ладно? Ей ведь тоже надо выздоравливать, ты понимаешь это?
Б. 3. молча, оценивающе смотрел на него. И, наконец, улыбнулся.
– Ладно, иди. Рыцарь. Все вот это, что мы с тобой говорили, остается между нами. Об этом знают три человека – ты, я, мама. Ну да, четыре. Но она, я надеюсь, никому не скажет.
Лева молча помотал головой. Хотя до конца не был уверен.
– Лечащему врачу я скажу, что ты как бы не готов, еще хочешь поработать с логопедом, все такое. Ничего страшного. Но вообще ты меня удивил. Да. Ну ладно, иди, Лева, иди. Всё.
Он вышел из кабинете счастливый, да что там, просто шатаясь от счастья. Еще целый месяц! Вместе с ней! Видеть ее каждый день! Все-таки Б. 3. – мощная личность. Не стал на него давить, угрожать. Просто подержал на ладони его жизнь, его сердце – и мягко выпустил.
Вот это была демонстрация огромной силы – как потом понял Лева. Огромной силы. Огромной воли. Сдержать раздражение, не наорать, не выгнать, не выставить вон. Стерпеть эту наглую выходку – ради него, ради Левы. Достоин он ли такого отношения? Был ли он достоин? В очередной раз Б. 3. показал себя как бог. Не как врач, а как бог, управляющий судьбами.
… В первый раз он сказал об этом Нине в Нескучном саду. Во время очередной «речевой практики». На практику он давно уже забил, просто сидел с ней часами на лавочке, и все.
– Что? – возмутилась она. – Зачем? Ты с ума сошел?
– Нет, не сошел, – упрямо сказал он и приблизил свое лицо к ее плечу, наклонился. – Я с тобой хочу быть. Понимаешь? Здесь. Я не хочу никуда уходить. От тебя.
– А меня ты спросил? – сощурилась она, и глаза сверкнули особой искрой, тяжелой, гневной. Ох как он это любил. – А может, я не хочу? Что от этого изменится? Ну что? Все равно ты потом уйдешь. И я уйду. Все равно это кончится. Неужели ты не понимаешь?
– Не кончится. Не может кончиться. Я тебе не верю.
– Ну какой же ты дурак… – слабо улыбнулась Нина. – Просто какой-то дурной теленок. Ну чего ты ко мне прицепился? Чего тебе от меня надо?
– Не знаю, – честно ответил Лева.
– Ах, не знаешь… Ну а если мне все это неприятно?
– Что неприятно?
– Ну, что ты такой благородный, решил пожертвовать собой. А если я этого и правда не хочу? Может, я тебя недостойна, и вообще… такой любви? Может, я не верю в то, что это на самом деле?
– Совсем не хочешь?
– Ну какой же ты гад… Вот привязался. Привязался ко мне и не отстает, и лезет, и лезет, и лезет…
Она взяла его голову, стала ладонями сжимать его виски, трясти, потом поцеловала в нос, в лоб, потом счастливо и легко засмеялась, потом вдруг заплакала…
– Какой же ты дурак – всхлипывала она, опустившись ему на плечо. – Ну зачем, зачем? Ну мне же будет стыдно, как ты не понимаешь? Да ну, все равно тебе не разрешат! Я не верю… Ладно, пошли отсюда, а то я совсем разревусь.
Она не верила до последнего дня, до его разговора с Б. 3. Потом долго ходила молча, отрешенно, смотрела на него какими-то чужими глазами. А потом прошел сеанс, прошел без него, почти все заики выписались, и в отделении появились новенькие. И все изменилось.
Но еще раньше, до Нины и до Б. 3., он, конечно, поговорил с мамой. Это был самый неприятный и самый длинный разговор.
– Бред какой-то, – сказала мама. – А она что, эта девочка, сама не понимает, какую медвежью услугу тебе оказывает? Ведь она сама лечится, должна понимать.
– Ну во-первых, она еще не знает…
– Ах, не знает! – мама почти пришла в ярость, но сдерживала себя изо всех сил. – Ты решил меня сначала обрадовать, а уж потом ее… Ну так вот, учти, что я тебе это запрещаю. Запрещаю, и все! Понятно?
– Мам… Это для меня очень важно… – Лева сидел красный как рак, потел, тяжело отдувался и тер себя руками по штанам, как будто хотел протереть дырки, может, с этих пор он запомнил, что означает у людей с проблемами это движение. – Это самое важное сейчас для меня. Понимаешь? Если ты мне запретишь, это будет очень плохо. Так плохо… что я даже не знаю…
– Только не надо угрожать! – сорвалась она чуть не на слезы. Но быстро успокоилась. Заставила себя успокоиться. – Лева, ну я понимаю, первая любовь и все такое. Я, если хочешь знать, даже очень рада, что у тебя первая любовь. Я знаю, как это важно. Но и ты пойми – ты очень, очень сильно заикаешься. Я не знаю, что с этим делать. Ты вспомни, сколько лет мы мучаемся с этой проблемой. Сколько мы врачей прошли, сколько логопедов, в садик ходили, в группу ходили, из школы в школу тебя переводили по первому требованию. Я так надеялась, что спорт тебе поможет. Ничего не помогает. Все хуже и хуже. Думаешь, мне легко на это смотреть? А что дальше? Вот ты говоришь – любовь. Но ведь если ты не пойдешь на сеанс, не вылечишься, если тебе не станет лучше, ты же не сможешь в институт поступить, ты об этом подумал? А что потом? Как ты будешь жить? Где работать? Ты же не можешь говорить с людьми, вообще не можешь. Это сейчас ты такой смелый, со мной, с ней, наверное, тоже смелый, а как на улицу выйдешь… А ведь кроме работы есть еще и другие вещи – та же любовь, те же отношения… Ведь к девушке надо подойти, заговорить, меня же и это тоже волнует. Там, в больнице, с такой же, как ты, ты сможешь. А с другой, с нормальной? Она же испугается тебя, побежит… Увидит, что больной, и побежит.
– А я догоню… – сказал он.
Мама долго молчала.
– Что хоть у нее, какой диагноз, у этой Нины? – вдруг спросила она. – Заикается? Или что-то другое?
– Другое, – сказал он, помедлив. – Я толком не знаю, что. Но, по-моему, полная ерунда. Вполне нормальный человек.
– Ах… – отмахнулась мама. – Все вы на первый взгляд нормальные. А как копнешь поглубже… Господи, тоже нашел себе… Ладно, не хочу тебя больше видеть, иди, смотри телевизор, займись чем-нибудь. Не приставай ко мне больше с этим. Я не знаю, что мне делать. Вот честное слово, не знаю.
После этого мама говорила с ним еще два или три раза, пыталась уломать его, найти какие-то другие варианты (ну встречайся, встречайся в выходные, пригласи ее в гости, ну кто тебе запрещает, только не ломай ты все лечение, ну тебя же выгонят просто, и все, и не будет ничего, ты понимаешь, ничего?)…
Она даже кричала. И чуть-чуть плакала. Потом начинала смеяться, улыбаться, шутить… Он понял, что ситуация одновременно ее и радует, и страшно огорчает. И тупо, совершенно тупо стоял на своем. И выстоял. Теперь он понимал, что разговор с Б. 3. прошел так легко, так просто, потому что мама решила поговорить с ним первая, он даже не знал, когда она это сделала, когда пришла в отделение, ему она об этом не говорила.
А потом в отделении появились новенькие, и все как-то изменилось. Он не сразу понял – что. Новенькие вели себя как-то по-другому… Они почему-то не ходили в сад, не разбивались на парочки, не разговаривали подолгу, наедине, как предыдущая смена. То ли что-то нарушилось в самом отделении (Б. 3. ушел в отпуск), ослабло напряжение, наступил июль, мертвое, жаркое время, лето катилось к концу, танцы, правда, теперь были чуть не каждый день, но во дворе, не в актовом зале, а днем ребята сидели, сдвинув две лавочки, как в обычном, не больничном дворе, только что не курили и не пили портвейн, рассказывали анекдоты, шутили, хохотали, пели песни под гитару. Гитаристом был некий Шурик из Реутова, он все время рассказывал про свое Реутово, про веселые дела, про свою тамошнюю компанию, и Нина сидела на этой лавочке целыми днями, накинув ближе к вечеру ветровку, это была ее стихия, дворовая девчонка, тут это стало совсем понятно, она так же громко смеялась нелепым шуткам и так же тихо и внимательно слушала идиотские песни (пел Шурик плохо, коряво, объясняя тем, что он не солист, а басист, играл хорошо, но странно, в основном какие-то проигрыши, все рассказывал про свою группу, как лабают на танцах, сколько пьют перед этим и после) – и Леве было с ними очень неуютно. Но он молчал, терпел, ждал. И рано или поздно Нина уходила с ним.
