Кто-то уходил. Шаги уносились дальше, и наконец наступила тишина.
– Жила-была девочка с длинными светлыми косичками и ногами – худыми и длинными, как палочки у циркуля. Однажды девочка купила в магазине книжку про далекие острова. Она открыла книжку, увидела в ней цветные картинки и влюбилась в нарисованное на них море, в маленьких золотых рыбок, в ракушки, которые шумели волной, если поднести их к уху... Она мечтала попасть на море, пройтись босыми ногами по рассыпчатому песку. А потом девочка выросла и уехала в большой город. Там она сначала познакомилась с толстой тетей, и тетя приказала ей наводить в городе порядок – убирать мусор, сажать цветы и деревья. Когда выросшей девочке надоело заниматься уборкой, она связала себе красную шапочку и пошла в картинную галерею. Там на стенах висело много разных красивых картин. И она встретила другую тетеньку – худую, в немодном костюме, с длинным носом. Она носила очки, но все равно смотрела в бинокль. Взрослая девочка подошла к ней и сказала: «Я тоже умею писать картины». Девочка взяла кисть и краски. На большем листе нарисовала море и золотых рыбок, которые плавали вокруг игрушечных островов... Худая тетя взяла бинокль и посмотрела через него на картину. Она увидела, что на игрушечных островах живут счастливые люди. Они катаются на велосипедах и десять раз в день едят мороженое – розовое в вафельных стаканчиках и эскимо. Ей так понравилась картина, что она дала взрослой девочке много-много денег. Целую кучу денег. Девочка пошла в турагентство и купила себе билет. Она поселилась на самом красивом острове. Плавала в прозрачной воде, ухватившись за панцирь большой черепахи. Рыбки задевали ее плавниками – золотые, красные, синие, как сосательные конфеты. Девочка кормила с рук мурен...
– Наташа, а кто такие мурены?
– Спите. Закрывайте глазки. Спите...
Дети уснули, ослабив хватку, но даже во сне тесно прижимались к ней. Сама Наташа не спала до рассвета, вслушиваясь в звуки за окном. Шаги не возвращались. Она забылась коротким сном только под утро.
– Мама, все нормально, только телефон не работает. Ты слышишь меня? Там, где я нахожусь, просто телефон не работает... Мам, это «Огонек» развел панику... Все! Хватит орать!
В Назрань приехали утром на скрипучей, пахнущей бензином маршрутке. Оставив детей у матери Розы, Наташа отправилась в Дом Правительства звонить в Москву. В «Огоньке» уже знали – она нашлась. Вчера звонили из Моздока.
На такой же маршрутке Наташа вернулась в Грозный. Попутчицы везли из Назрани продукты в больших клетчатых сумках. Днем они будут их продавать со стульев на стихийных рынках. Тем и жили. Одна угостила Наташу печеньем.
– А вы не знаете, где мне переночевать? А-то у меня денег нету... Может, тут есть гостиница?
Она знала, что гостиниц в Грозном уже нет. Но еще она знала – кто-то из женщин обязательно позовет ее на ночь к себе. Ее – гостью раскуроченного города, оставшуюся без копейки в кармане. Действовал консервант.
– Пойдем ко мне, – сказала давшая ей печенье.
Выходя из маршрутки, она заплатила за Наташин проезд. Та не сопротивлялась – денег у нее оставалась только на обратный билет.
В свете дня город заполнился живыми. И казалось, они существуют отдельно от города, его почерневших бетонных остовов, груд мусора и арматуры. Город жил сам по себе, люди – сами по себе. Посмотрев на сделанные ею снимки, можно было подумать – это фотомонтаж.
Женщина с искусно нанесенным макияжем, гладко причесанная, в очках, защищающих от солнца, и в модной юбке, катила перед собой коляску с годовалым ребенком через коричневую пыль, поднятую проезжающими мимо уазиками и «Нивами». Невозможно было представить, что она вышла из дома, в котором нет ни воды, ни электричества. Город жил сам по себе, женщина с коляской – сама по себе.
Шуршали шинами «Жигули», из которых выглядывали локти в спортивных костюмах «Adidas» и дула автоматов. Пошел джип. В его тонированных стеклах и блестящих новой краской боках отражались беззубые рты домов. Округлое отражение искажало их, и казалось, дома смеются, насмехаются над этим новеньким джипом – таким неуместным в городе покалеченных домов. Или это город был неуместен? В стекле джипа отразилась Наташа и ее объектив. Заднее окно поползло вниз, из него высунулась безымянная чеченская рука, сжимающая Стечкин. Приветственно махнула – можешь снимать.
Гудела военная техника. Мимо медлительными гусеницами проползали танки и БТРы. Сидящие на них солдаты в зеленых банданах, туго перетягивающих лбы, заметив фотоаппарат, приветственно поднимали руки в коротких черных перчатках. Напрягали мускулы. Вскидывали сжатые кулаки – yes, мы победили! Они жили сами по себе, жители – сами по себе, город – сам по себе.
«Yes, Adidas!» – подумала Наташа, которая не могла понять, что здесь происходит.
Она шла по пыльной дороге, промятой гусеницами танков, осколки кирпича и бетона врезались ей в пятки. Ноги сами привели ее сюда. Наташа перелезла через груду битого камня. Вошла. Погладила обсыпавшуюся, объеденную снарядами стену. Постояла, здрав голову вверх и глядя на небо – купола больше не было. По небу плыли облака. Мирное небо... Глядя на него, невозможно было представить, что на земле война и каждый на ней живет сам по себе. Мир на небе. Война на земле. Иногда облака могут рассказать больше...
Подняла с земли большой металлический крест с округлыми ушками, прислонила к стене.
Крест был помят и заржавлен. Проволокой кто-то прикрутил к нему квадратную картонку. На ней голубело небо, расходились в стороны белые облака. Деревянный крест раскинулся по центру – лег на нарисованные облака. Рисованный Иисус распял руки, дважды прибитый к кресту – первому деревянному, и второму – ржавому, прислоненному Наташей к стене разрушенной церкви в городе Грозном.
Она прижалась лицом к холодной ржавчине, заглянула в глаза Иисуса.
– За что они тебя снова? – спросила она.
– Нечестно, – сказала она.
– Бог, – позвала его на ухо. – Ты меня хоть теперь слышишь?
В церкви никого не было.
Наташа долго смотрела на Иисуса Христа. Потом отошла от него на несколько метров.
– Извини, я тебя сфотографирую... Кадр хороший...
Посмотрев через объектив, она вздрогнула. У Иисуса были чеченские черты лица. Наверное, печатали в местной типографии, догадалась она.
На попутке доехала до военного госпиталя. Раньше здесь – недалеко от Грозного, почти на его окраине – был аэропорт. Теперь его занял госпиталь. У входа стояли палатки.
Сгружали носилки с ранеными. Суетились врачи в заляпанных кровью и йодом халатах. В коридоре стоял стон и запах. Грозный был взят, но в соседних районах шли бои.
По коридору пробежал седой врач в грязном халате. За ним следом – несколько медсестер.
– Подготовьте две операционные. Будем оперировать, – донеслось до Наташи, когда он промчался мимо нее.
– А можно я вас сфотографирую? – спросила она, когда он побежал назад.
– Что? – переспросил врач, остановившись.
Хирургическая маска болталась, зацепленная резинкой за одно ухо. Лунки кожи под круглыми стеклами очков вспотели.
– Ах, сфотографировать... – наконец дошел до него смысл вопроса. – Конечно-конечно. Только чистый халат надену.
– Спасибо, не надо...
– Ну что ж... – Врач побежал дальше.
– Почему вы не захотели его сфотографировать? – Из-за ее спины, из глубины коридора вышел военный в погонах.
– Потому что война – это не белые халаты.
– Предъявите документы, – холодно сказал он.
– Вот... моя аккредитация...
– Так-так... Наталья Ивановна... – Он неторопливо листал ее паспорт. – А вы присаживайтесь, – вдруг показал на скамейку.
– Да некогда мне, товарищ начальник.
– Присаживайтесь, присаживайтесь, – настаивал он.
Наташа села. Военный тоже – с другого края.
– Рассказывайте, – приказал он.
– Что рассказывать?
– С кем встречалась? Где была? Кого снимала?
– Так Аушева снимала. Косова снимала. А еще министра одного. Прихожу, а он такой суровый, смотрит на меня строго так... Вот, знаете, некоторых снимаешь, а они переодеваются, как этот доктор сейчас, стоят такие напряженные, дышать перестают. Ну? И что это за портрет? Никакой души в глазах нету, и тогда ее – душу – приходится искать. Я говорю, спойте мне что-нибудь или стихи расскажите. Это если человек уже совсем тормоз...
– Что за министр?
– Министр – он к камерам привык. Держится так – казенный дядька. А того не понимает, что я могу его показать, как угодно. Захочу показать его злым, покажу. И люди воспримут его таким, каким я его покажу. А еще я думаю – чего мне его бояться? Он же – простой человек, ходит, как все, в туалет, и носки у него, небось, воняют... Спрашиваю его: «У вас есть какое-нибудь любимое занятие, ну, вроде хобби?» «Да, – отвечает, – капусту на даче посадил. Во-о-от такая выросла». И руки раскидывает, показывает, какая капуста. – Наташа разводит руки в стороны. – И сразу доброта из глаз пошла. Сразу не чиновник, а человек... Знаете, кто-то дворник, а кто-то – президент. Но все они какают. И тогда какая мне на хрен разница?
