— Мсье… это кто?
— Учитель, конечно. Он до того, как ему уйти через Купол, рассказывал рыцарские романы в стихах и сочинял новые. Еще был хороший человек — Омар Хаджи, геометрию очень понимал и это… про звезды. Только в нас его наука плохо влазила, мы у него опять стихов просили, он и читал. Про любовь там, пирушки, а больше грустное, про глину. «Ты плохо нас слепил — а кто тому виною? А если хорошо, ломаешь нас зачем?»
— Учителя дольше вас живут?
— Как хотят. Господин Самаэль все говорит, что с нами канителиться не обязаны, это их добрая воля. Ну а кто ж по доброй воле здесь станет век торчать?
Преподавательская моя популярность, после первых-блинов-комом, проб и ошибок вдруг взмыла до небес. Поскольку мое домашнее обучение было мимолетным, гуманитарный мой запас включал в себя сказки, фантазки, стишки и притчи (не путать с причтами), которые я выдавал щедрой рукой. Монастырское обучение я придерживал на черный день: над анекдотами Моллы Насреддина они еще фыркали, но вот исторические и языковые факты их никак не волновали, и когда я на горьком опыте убедился в этом, школьный барак перестал вмещать желающих. Мы все чаще стали совершать прогулки на природу, благо здесь стояло вечное лето.
Слава моя постепенно окрепла и воспарила настолько, что меня стали осаждать самодеятельные архитекторы. Планы диковинных строений роились в их горячечном воображении — детали конструктора предполагалось утянуть по частям из разных архитектурных периодов и собрать на месте в то, что мне захочется. Но я категорически отверг их посягательства и подрядил отремонтировать мой теперешний домик.
— И правильно, — одобрил господин Френзель. — Стоило бы хоть один урок искусствоведения им преподать на базе здешнего антиквариата. А то вкус у них малость не того. Сляпали мне гибрид ацтекской ступенчатой пирамиды с Парфеноном! Видели, может быть: там в нем колонн не хватает до ровного счета? И во имя чего, главное…
У подъезда его тяжеловесного грязно-белого дворца круглосуточно дежурили парные средневековые волкодавы, похожие друг на друга, как пуговицы на красноармейской «шинели с разговорами». Они аккуратно сменялись каждые шесть часов, печатая гусиный шаг и лязгая алебардами, рындами или двуручным мечом. Каждая пара была неповторима, общее число держалось в секрете, и эта подвижка фигурок на башенном циферблате вечно привлекала толпу зевак. Дразнились, держали пари на то, каким будет следующий экспонат из коллекции: образовались и фавориты. Проигравший бездельник обязан был отмочить какую-нибудь рисковую штучку: дернуть истукана за нос или пробежаться мимо, призывно повиливая тощим задом. Благо как смертоубийцы эти вояки стоили немногого: досыта такого нахлебались еще на том, верхнем свете. Их еще хватало, чтобы огреть нахального юнца пустыми ножнами или заехать ему по сусалам богатырской рукавицей, да и то если уж очень пристал… Только истуканы эти в последнее время стерегли пустую скорлупу: я перетащил хозяина к нам троим.
Так мы и жили. И серое небо висело надо всем этим ущербным раем, его любовью и материнством, смехом и злобой, мечтаниями и творчеством. Равнодушная тяжесть, в которой вязли все контрастные проявления человечности.
Одна была у меня чистая, беспримесная радость: Агния обрела юную стремительность бега, эластичность мускулов, полетную грацию движений — и наслаждалась этим. Я прицепил к ее ошейнику медальон со своим адресом, хотя тут и так знали, что это моя воспитанница, — и бегала она теперь беспривязно. Псы тянулись вослед ее ароматам вереницей, и я махнул рукой: как ни исхитряйся, а естество себя покажет и своего потребует. Она как-то очень быстро огулялась. Вообще-то в собачьей физиологии я мало чего понимал, а природа здесь была вулканическая и скороспелая. Месяца же через два…
— Вот, боялись, что сама не разродится. Готовились кесарево делать, да обошлось, — мои ребята подтащили меня к укромному лазу под фундаментом заброшенного коттеджа. — Забилась так, что еле Хиляга к ней прополз помогать.
Внутри луч фонаря поймал миску, дощатый настил и китайское пуховое одеяло. На нем возлежала моя Агния и взахлеб вылизывала нечто темно-рыжее и бесформенное. Увидев меня, приподняла головку — на большее ее не хватило.
— Это у нее от Мордастика. На правый прикус посмотри.
— Что ты. Разве ж у него такая масть? Мордастик муругий, Агнешка будто огонь, а он скорее в темный каштан отдает. Вылитый Кофуля.
— А справа скорее Мопся. Говорят, если не один щенок в помете, то могут быть каждый от своей случки.
— Да будет вам! Она же честная. Султана с ней видели? Того гончака, который мужикам-искателям с границы капустников приносит? Вот. А больше, значит, и не было никого.
«Он»? Я готов был поклясться, что их несколько, но когда это непонятное создание запищало и начало барахтаться, ища Агниевы соски, понял. У него было невероятно широкое и округлое тельце — и три головы. Все шесть глазок были еще слепы, а очертания тупых мордочек были уже сейчас неодинаковы, будто он и впрямь получился от разных отцов: левая приплюснута, средняя — вытянута щипцом, правая же чуточку напоминала тапира. Но ощущения уродства он, этот собачий мальчишка, не вызывал: такой был гладенький, лопоухий, весь в жировых складках, и четыре его кургузых лапки были прямыми и крепкими. Разве что кисточка на коротком хвосте подгуляла — плоская, стреловидная, — и лопатки выперли горбом.
— Кирькой назовем, — сказал кто-то из моих детей.
А и верно: от Кербера, стража Гадеса.
В этот день я, тем не менее, не тревожил на уроке античных мифов. Я рассказал быль о семиглавом крысином короле…
Крысенята родятся голыми, а кожа у них липкая. В тесноте материнского гнезда они изредка сливаются так, что срастаются в одно целое. К удивлению человека, такие детеныши часто достигают взрослого состояния, потому что кормит и обихаживает их весь крысиный народ.
Да, видно, кончался наш игрушечный покой, и все чаще вспоминал я свой первый здешний морок, про адских призывников. Нечто надвигалось на нас со всех сторон, и поэтому у пограничных собак рождались бойцы. Почти такие, как мутантик Кирька, хотя одноголовые. Панцирные щенята, похожие на броненосцев. Просто крепкие, что едва не разрывали нутро своим матерям. И всегда, всегда живые и на удивление способные к жизни!
Господин Френзель повадился ходить на мои занятия, не с целью инспектировать, а просто пообщаться. Единая крыша и один обеденный стол его уже не удовлетворяли, тем более, что дома у меня было сплошное бабство: Агния, из которой выковалась нежнейшая мать, Джанна с вечными разговорами типа «как сыночка назовем», Баубо, что трясла своим замызганным подолом между всеми домами, где кто-то сходился, зачинал, носил и разрешался от уз.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
