Никто не повернул головы: голос знакомый, Гонсалеса. У кого, кроме толстяков, бывает такой жизнерадостный голос? Все слушают, но в то же время вострят уши — не донесется ли издали рев танков.
— От динамита, — продолжает Пепе, — и грохоту много, и пользы. Помнишь рогатки Меркадера?
Но повернулся он лицом к каталанцам: они-то Меркадера не знали.
— Парень с головой: изобрел штуковины, чтобы бросать динамитные заряды. Бомбометы, одним словом. Нужно было тянуть за веревки, как в стародавних войнах. Втроем тянули. Мавры по первости, когда полетели в них настоящие динамитные заряды с расстояния в двести метров, ошалели, чуть не спятили. Мы и щитов понаделали, но проку от них не было — больно заметная мишень.
Вдали застрочил пулемет, смолк, снова застрочил, приглушенно, словно в бескрайней ночи заработала швейная машинка. Но танков все нет и нет.
— Они же тем временем производили самолеты, — сказал кто-то с горечью.
Истории эти звучат эпически и в то же время они — слабое утешение здесь, в долине, на которую вот-вот выйдут параллельные шеренги танков. Подрывники, наверное, — последняя военная специальность, где человек еще стоит чего-то по сравнению с техникой. Каталонцы пошли в подрывники, как пошли бы в пехоту или еще куда; но астурийские ветераны держатся за свое прошлое, продолжают его. Они — самая старая испанская жакерия, которая наконец-то приобрела организованность; возможно, единственные, для кого Золотая легенда[82] революции обогащается опытом войны, а не сводится им на нет.
— Теперь у мавров-конников есть ручные пулеметы…
— Плевать!
— В Севилье полно немцев, все спецы.
— И начальники тюрем.
— Говорят, две итальянские дивизии выступили…
— Наши-то не особо на высоте, когда имеют дело с танками?
— Не обвыкли…
И снова они отбиваются от грозящей опасности, перебирая воспоминания.
— Самое сумасшествие, — продолжает Пепе, — было у нас в конце. В центральном крестьянском комитете ребята были что надо. Но помощи не жди, а им самим не справиться. Мавры прут со всех сторон, еще три часа — и мы в кольце. И люди у нас были, и динамит, а к делу его не приспособить. Мастерили мы что-то вроде взрывпакетов: заворачивали динамит в газеты, начиняли болтами. Про оружие и говорить не стоит: нет и не будет. Послали одного парня в арсенал, он принес обрывок газеты, на котором тип, отвечавший за арсенал, карандашом изобразил, что за боеприпасами посылать сюда людей нет смысла: ни патрона не осталось. Последние патроны поделили ребята, умевшие заряжать. По пяти штук на нос. Взяли винтовки и пошли воевать. Точка. Сами видите: дела — как сажа бела. Парни из крестьянского комитета сидели за столом, брови супили, а что им еще оставалось. Вокруг полно народу. Все молчат, никто ни звука. Мавританские пулеметы все ближе, вот как сейчас. И тут вдруг началось… Шум не шум, потому что ничего не слыхать, а что-то такое есть: на столе ножи и кружки запрыгали, на стенке портрет закачался. Что за черт? Но тут слышим — звяканье, и дошло: стада притопали, перепугались мавров: те палили куда попало. Глядим, скотинка уже по улице топает. И тут один комитетчик, дошлый парень и головастый, орет: «Ставь баррикаду, снимай со жвачных бубенчики». (Колокольчики-то у них не мелкие были, а толстостенные, как у горцев в ходу). Поснимали мы со всех тварей бренчалки, понаделали гранат и так три часа продержались, а тем временем удалось эвакуировать людей и вывезти все, что нужно. Так что, в общем, танки — тьфу, есть у нас чем отбиться.
Пепе вспомнился бронепоезд. Всю войну с голыми руками. Но теперь, когда люди организовались, они не дают пройти танкам и без противотанковых ружей.
Вдалеке лает собака.
— А про осла? Про осла, Гонсалес!
— Война — такое дело, как начнешь вспоминать, так всегда про смешное… Прямо беда!
Многие подрывники неразговорчивы либо не мастера рассказывать. Пепе, Гонсалес, еще кое-кто — завзятые рассказчики и заводилы. Возможно, фашисты не решаются бросать танки в ночную атаку; они плохо знают местность и опасаются рвов. Но скоро развиднеется. Про осла, так про осла.
— Идея насчет осла была идея что надо. Нагрузили его динамитом, запалили шнур и гони, милый, к маврам! Животинка и пошла, уши навострила, знать не знает, что впереди. Да только мавры давай поливать его пулями. По первости ушами затряс, словно пули — те же мухи, потом остановился, призадумался. И, видно, решил — не согласен; глядим, он к нам поворачивает. Ну уж нет! Мы тоже давай палить. Но только нас-то он, в общем, знает: там пули, тут пули, подумал-подумал и потопал к нам…
От взрыва — такого, что, кажется, где-то земля раскололась до самых недр, — с деревьев дождем сыплются листья и сухие веточки.
При свете огромной багровой молнии, которая взвилась в ночи над Толедо, подрывники увидали друг друга такими, какими их сделает смерть: фиолетовые лица без взгляда и с открытым ртом.
Все сигареты попадали наземь.
Они разбираются в звуках взрывов. Это не мина. И не динамит. И не пороховой погреб.
— Торпеда?
Торпед, впрочем, никто из них в глаза не видел.
Они прислушиваются. Вроде бы сверху доносится гул самолета, но, может, это грузовики мавров.
— Есть в Толедо газовый завод? — спрашивает Гонсалес.
Никто не знает. Но все думают об Алькасаре.
Ясно одно: фашисты попали в оборот. Там, где отбушевал огненный сноп, небо так и осталось красным: пожар или заря?
Нет, заря занимается с другой стороны. Вот она забрезжила, и от листвы олив словно бы повеяло прохладой.
Теперь не до воспоминаний. Подрывники на постах ждут. Неприятеля и рассвета.
Они снова сунули в рот сигареты, но все еще не закуривают. Над полями Испании тишина, та же, что стояла, когда появились здесь первые мавры[83], та же, что стояла в течение стольких дней мира и стольких дней нищеты. Белая полоса денницы стелется вдоль горизонта. Ночь над головами залегших бойцов мало-помалу рассеивается. Уже скоро послышится мощный зов дня, но пока еще все заполняет печаль чуть пробивающейся зари, тусклая пора. С хуторов доносятся горестные петушьи вопли.
— Рикардо топает! — кричит Пепе.
Наблюдатель бегом возвращается к своим. Вычертившись на фоне все того же горестного рассвета, вздыбившись, словно грозя не земле, а тусклому небу, из-за гребня появляются неприятельские танки.
Гонсалес, за ним Пепе, за ними все остальные закуривают. Отовсюду навстречу танкам тенями заскользили люди.
Может, танкисты и знают, что подрывники здесь, но разглядеть не могут: подрывники пригнулись либо залегли, слившись с землей, с лощиной, в то время как танки вздымаются на фоне неба.
Справа от Гонсалеса — один из каталонцев, молодой парень, почти все время молчавший; слева — Пепе. Гонсалесу их почти не видно, только слышны их мягкие шаги под рассветным небом, мужские шаги. В начале каждого боя на какой-то миг друзья кажутся ему моллюсками без панциря: мягкие, гибкие, беззащитные. Он из них самый крупный, остальные кажутся ему мозгляками. Танки, те в панцирях, они двигаются вперед с гулом, переходящим в грохот; а навстречу им скользит в странной тишине колышащаяся линия динамитчиков.
Танки идут двумя рядами, но на такой дистанции друг от друга, что подрывники не будут принимать это в расчет: каждой группе — свой танк, словно при построении в один ряд. Кое-кто из каталонцев не сумел как следует прикрыть сигарету ладонью. «Недоумки!» — думает, наверное, Гонсалес. Он глядит на еле тлеющие точки, сам-то он позади, может, спереди не так видно. Он двигается вперед вместе с остальными, его несет та же волна, то же воодушевление, суровое и братское. Он неотрывно глядит на танк, а в сердце звучит горловой астурийский напев. Вот что значит быть человеком, и никогда не познает он этого чувства глубже, чем сейчас.
Сейчас он окажется на виду. Развиднелось. Пепе только что залег. Гонсалес тоже ложится. Танк в четырехстах метрах от него, еще не виден, перед глазами у Гонсалеса — штрихи травинок: колоски, былинки вроде тех, что мальчишкой он совал приятелям за ворот — дикий овес, что ли, — и еще маргаритка на высоком стебельке, по нему уже ползут муравьи. И крохотный паучишко. Живые твари, живут себе у самой земли в травяном лесу, что им люди и войны. Следом за двумя крайне занятыми муравьями появляется на полной скорости переваливающееся и ревущее пятно — накрененный танк. Местность под ним — с уклоном: если удачно швырнуть заряд, танк завалится. Гонсалес ложится на бок.
Хорошо бы, взял правее. Пока Гонсалеса прикрывает от башенных стрелков невысокая насыпь, но когда танк окажется на ее уровне, уцелеет тот, кто успеет начать первым. Сейчас солнце ударит водителю в глаза. Гонсалес шевелит правой рукой — проверить, нет ли помех.
