Хорошо бы, взял правее. Пока Гонсалеса прикрывает от башенных стрелков невысокая насыпь, но когда танк окажется на ее уровне, уцелеет тот, кто успеет начать первым. Сейчас солнце ударит водителю в глаза. Гонсалес шевелит правой рукой — проверить, нет ли помех.
Что стряслось с каталонцем? Танк справа палит. Танк Гонсалеса, все еще накрененный, на полной скорости идет на муравьев, они в десяти сантиметрах от глаз Гонсалеса — громадины. Гонсалес вскакивает, швыряет динамит в грохоте моторов и пулеметов и сразу же распластывается по земле, словно ныряет во взрыв.
Приподнимает голову: вокруг сыплются, погромыхивая, камни, танк перевернулся вверх тормашками, башня прижата к земле. А люк — в верхней части башни. Над гусеницами, все еще вращающимися, встает солнце.
Гонсалес прильнул к земле, но он весь на виду. Ствол башенной пушки повернут в другую сторону; он неподвижен. Гонсалес следит за ним, сжимая в руке бомбу.
В косых лучах солнца гусеницы замедляют вращение, словно колесо лотереи, которое вот-вот остановится.
Гонсалес поднес сигарету почти к самой бомбе, бомба последняя. Курсовой пулемет неподвижен. Оба танкиста убиты либо ранены, а если и нет, они перевернулись вниз головой, вместе с танком, и им не выбраться, потому что танк всей своей тяжестью придавил башню к земле. Если бак опрокинется, они сгорят меньше чем за пять минут: гражданская война.
Никаких выстрелов. Гусеницы остановились.
Гонсалес переворачивается. Республиканская артиллерия не стреляет. А есть у республиканцев артиллерия? Гонсалес встает на колени. В лощине, которую отпечатки гусениц бороздят, как море — кильватерные струи, лежит его танк, всего два-три — четыре-пять танков выведено из строя, у них вид допотопных чудовищ, как всегда у перевернутых либо завалившихся набок танков. (Когда Гонсалес впервые увидел завалившийся танк, он подумал, это новая модель.) Два танка пылают. Вдалеке, в свете дня, уже всезаполняющего, последние танки, постепенно скрывающиеся за бугром, идут на штурм республиканских рубежей, за которыми — Толедо.
Танки прошли.
— Что каталонец? — спрашивает Гонсалес.
— Убит, — отвечает Пепе.
Хотя стоит уже ослепительный день, убитых не видно — их прячет трава. Пули шныряют вокруг двух подрывников. Пепе передразнивает их бессмысленный посвист и снова залегает.
Над холмом появляются белые пятна марокканских тюрбанов.
Дым, окутавший после взрыва зияющий Алькасар, пронизывал прохладный рассветный воздух тяжелым влажным запахом, в котором растворялся трупный смрад. Ветер разглаживал пелену дыма, и она покрывала уцелевшие стены, как море покрывает скалистое дно. Ветер подул сильнее, всколыхнул застойную пелену, стали видны ощерившиеся обломки камней. Дым потек направо, сверху вниз, не рывками, как течет вода, а сплошным потоком, застревая в пробоинах и щелях. Алькасар дал течь, как пробитый бак, подумалось Мануэлю.
Пробираясь во все закоулки развалин, дым, словно ринувшийся в наступление, метр за метром овладевал республиканскими позициями. Теперь осаждавшие оказались далеко друг от друга: в результате подкопа были взорваны выдвинутые вперед позиции фашистов, но подземелья уцелели.
На мгновение стало тихо, и Мануэль расслышал стук сапог по камням. Это был Хейнрих; отсвет зари блеснул у него на крепком затылке, наморщенном, словно лоб.
— Что Мадрид? — спросил Мануэль, так и не выпустивший из рук стебля.
— Не получилось, — ответил генерал, не глядя на него. Он неотрывно смотрел на вершины скал, мало-помалу выступавшие из гущи дыма, словно из моря во время отлива.
— Почему? — спросил Мануэль.
— Не получилось. Наши были напротив, так?
— Их эвакуировали до взрыва.
— К той части, которая взорвана, нет другого подступа, кроме как через Алькасар?
Держа бинокль у самого лица, старческого, но с гладкой кожей — такие лица бывают у польских крестьянок, — он не сводил глаз с размолотого утеса, все больше и больше выступавшего из гущи дыма; потом протянул бинокль Мануэлю.
— Есть у нас пулеметы на флангах?
— Нет, — ответил Мануэль.
— Этим не остановить, но хоть задержали бы!
Вдоль утеса ползли точечки, жались к нему, точно мухи. Добравшись до вершины скалы, точечка исчезала, потом появлялась ниже. Теперь дым отполз за республиканские передовые посты, покинутые штурмовиками перед самым взрывом. Фашисты двигались вперед под прикрытием дыма.
— Есть у нас пулеметы на флангах?
Все позиции, отвоеванные за десять дней республиканцами, были снова утрачены.
— Надо привести город в оборонное состояние, — сказал Хейнрих.
Телефон комендатуры не отвечал. Из Санта-Круса сообщили, что мавры уже в десяти километрах.
Хейнрих и Мануэль пошли в лавчонку к Эрнандесу.
На улице, где давка была как на вокзале в пору летних отпусков, какой-то милисиано сунул Мануэлю свою винтовку:
— Хочешь винтовку, начальник?
— Тебе самому понадобится, и очень скоро, — ответил Хейнрих по-немецки.
— Все равно брошу, уж лучше бери…
Седые брови Хейнриха обычно придавали голубым его глазам удивленное выражение. Сейчас взгляд стал пристальным и на гладко выбритом лице с бровями, невидимыми на свету, казался до крайности жестким. Но между ним и милисиано было уже человек двадцать.
Из домов с закрытыми ставнями вели огонь по республиканцам из винтовок, которые они сами побросали у дверей.
Впервые Мануэль испытывал на улице противное ощущение, которое иногда испытывал в закрытом помещении: он не мог шагу ступить, не нащупав носком землю. Толпа на улицах Толедо в недавнее время, толпы во время шествий в день Тела Христова, то, что творилось в Мадриде в первые дни мятежа, — все это не шло в сравнение с тем, что происходило здесь сейчас. Бойцы несли свои мексиканские шляпы, насадив на кулак и подняв вверх, точно цирковые обручи. Двадцать тысяч человек плечом к плечу в едином порыве безумия. На углу каждой улицы брошенные винтовки.
Двери в лавочку Эрнандеса были распахнуты настежь. Человек в красно-черной каскетке орал:
— Кто тут главный?
— Я, капитан Эрнандес.
— Слышь, «капитан», мы стояли в доме 25, по улице Комерсио. Нас обстреляли. Мы перебрались в дом 45, опять под обстрел. Откуда ихние «капитаны» узнают, где мы, ты, что ли, даешь знать, чтоб побыстрее нас ухайдакали?
Эрнандес брезгливо смотрел на говорившего.
— Дальше, — сказал он.
— Нам осточертело. Где наша авиация?
— Где, по-вашему, ей быть? В воздухе.
Против итальянских и немецких самолетов у правительства оставался в состоянии боеготовности десяток современных машин.
— Если через полчаса наших самолетов здесь не будет, мы смоемся! Мы вам не пушечное мясо — ни для буржуев, ни для коммунистов. Мы смоемся! Дошло?
Он уставился на красную звезду Мануэля, стоявшего позади капитана. Взгляд Хейнриха снова стал пристальным.
Эрнандес обеими руками взял анархиста за отвороты куртки, проговорил, не повышая голоса:
— Вы смоетесь сию же минуту, — и вышвырнул за дверь, прежде чем тот успел слово сказать. Эрнандес обернулся, откозырял Хейнриху, пожал руку Мануэлю.
— То ли кретин, то ли мерзавец, возможно, и то и другое, если хотите. Им всюду мерещится измена… Небеспричинно, впрочем… Пока это будет продолжаться, делать нечего…
— Всегда можно что-то сделать, — сказал Хейнрих.
Мануэль перевел, нервно шевеля пальцами: стебель он потерял в толкотне. Эрнандес пожал плечами.
— Слушаюсь.
— Тот, кто покинет пост, идет под расстрел.
— Кто будет расстреливать?
— Вы сами, если потребуется. На кого можно рассчитывать?
— Ни на кого… Здесь делать нечего. А при этом… Да ладно!.. Не вводите сюда боеспособные войска, за час они придут в полное разложение. Здесь логово дезертиров. Будем сражаться за пределами города, если возможно, и не с этим контингентом. Какими силами вы располагаете?
— Здесь тысячи бойцов и тысячи винтовок, — сказал Хейнрих, — можно же использовать хоть часть. И нельзя не использовать выгодную позицию.
— Здесь нет ни одного солдата. Три сотни ополченцев, готовых идти на смерть. Несколько астурийцев, если хотите. Все прочие — дезертиры, которые хотят оправдать свое дезертирство, критикуя все подряд. Бросают винтовки у дверей, фашисты уже начали подбирать и обстреливать нас же. Даже женщины уже не боятся выкрикивать в окна оскорбления.
— Продержитесь до пяти-шести часов.
— Ворота Висагра пригодны для обороны, но они оборонять не будут.
— Оборону организуем мы, — сказал Хейнрих. — Идем туда.
Проплутав довольно долго по переулкам, они вышли к воротам. Свалка винтовок.
Ополченцы, человек десять, дулись в карты, сидя на земле. Хейнрих нагнулся на ходу, сгреб карты, сунул себе в карман, не сводя глаз с игроков. Зашагал дальше, вышел за ворота, осмотрел позицию снаружи. Мануэль нашел почти прямую ветку, она заменила ему стебель укропа: нужно было привести в порядок нервы: при виде брошенных винтовок он шалел от бешенства.
