женщин, отвернулось от них и довело дело до того, что правительство сочло нужным запретить женщинам вход на лекции. Мы хорошо помним, что и Надежде Прокофьевне Сусловой пришлось перенести от нашего общества очень много неприятностей; ей противодействовали на каждом шагу, на нее сплетничали, ее оскорбляли, старались набросить тень на ее личность и на ее дело, и только глубокая вера в свои силы и в правоту своего дела помогла ей не смущаться придирками общества и твердо идти к своей цели до тех пор, пока запрещение посещать лекции не заставило ее искать себе выхода в чужих странах… Почему же общество в этом случае поступало так дико и непоследовательно? Почему оно так настойчиво действовало во вред самым насущным и очевидным своим потребностям? «Вероятно, – говорит г. Сеченов, – из теоретического предубеждения, что задача не по женским силам». Вероятно, – скажем и мы, – общество сомневалось в том, что русская женщина может быть медиком. Ну а теперь оно сомневается ли? А если не сомневается больше, то как оно примет этот новый факт? Одумается ли? Отзовется ли? Что скажут наконец теперь начальствующие лица медицинского мира?
Но такова бывает судьба почти всех передовых людей, идущих вразрез с застарелыми привычками и взглядами общества, и если даже такая страна, как Америка, всячески мешала первым попыткам женщины к медицинской карьере (как мы это знаем из биографии Елизаветы Блекуель[119]), то тем более это понятно у нас.
…Подвиг Елизаветы Блекуель, как мы знаем, имел громадное влияние на положение женщин: он открыл женщинам доступ к медицинской деятельности; сотни тружениц тронулись по ее следам, и вследствие этого даже вскоре были учреждены там особые медицинские коллегии, предоставленные исключительно женщинам…
Конечно, наши притязания не простираются так далеко; у нас еще не хватает смелости верить, что и в России очень скоро откроются академии для медицинского образования женщин, мы не уверены в этом на том простом основании, что Россия ведь не Америка; но мы смеем надеяться, что успех дела Н. П. Сусловой убедит наше общество в способности русской женщины к этой новой для нее деятельности и тем даст возможность и другим женщинам испытать свои силы в том же деле. Мы хотим верить, что в это дело не вмешаются те дряхлые скептики и враги нашей самодеятельности, которые из разных видов стараются очернить в глазах правительства и общества все хорошие начинания нашей женщины и подорвать доверие к ним в самом их зародыше. А там хорошее дело скажет само за себя – лишь бы дали ему развиться.
Первая русская женщина-медик // Женский вестник. 1867. № 8. С. 82–84.
Я Вам пишу, чтобы просить Вас об одолжении [?][120]
Кроме удовольствия видеть представительницу новых начал лучшего общественного устройства, до которого [?] Старая Европа [?] Общий интерес нашего пола заставляет меня добиваться своей цели [?] Высокое положение, которое Вы себе приобрели, дает Вам возможность [обязывает Вас] помогать и указывать дорогу младшим сестрам, которые хотели бы следовать за Вами на поприще труда одной дорогой с Вами. Я русская и для [многих сестер моих] других русских женщин, начавших серьезно изучение медицины и не имеющих возможности его продолжать вследствие тех условий [?] в которые поставлена европейская женщина [?]
Прошу Вашего совета и указания [?]
[?] моя сестра [готова] решилась ехать в Америку[121] по неизвестности настоящего положения тамошнего порядка [?] много препятствует ей [?] той решимости, по какой… трудный путь [?]
А. П. Суслова – неизвестной (Жорж Санд?). Черновик письма // РГАЛИ. Ф. 1627. Оп. 1. Д. 6.
30 августа, Версаль
Сегодня разговорились с Е[вгенией] Тур по поводу Свифта. Она сказала, что он был дурной и злой. Я говорю: Он был озлоблен. – Чем, на кого? Что он терпел? Разве он не был богат и уважаем? – Это еще более оправдывает его озлобление, что лично он был счастлив.
– Чем же он был озлоблен? Что род людской нехорош; откуда этот низменный взгляд? Не доказывает ли он отсутствие высших стремлений? Отсутствие уразумения, что человечество назначено для высокой цели. Я знаю человека образованного, развитого, который был в Сибири, где его секли, и то верит и любит человечество. Значит, высокая душа.
Значит, мистик, подумала я.
– А Свифт, – продолжала она, – который добивался места архиепископа, снедаемый честолюбием, и для этого менял партии.
– Может быть, он добивался, чтобы иметь влияние.
– Какое влияние? Вы говорите, чтоб противоречить.
Я не спорила. Может быть, и правда, что он был глупо честолюбив, но разве за это можно обвинять? Это грустный факт, но нам обвинять, не имея доказательств! Я слишком уважаю людей, которые страдают, даже несмотря на материальное довольство и личное счастье, я понимаю это страдание.
Раз она при мне бранила девушку, которая не вышла замуж за хорошего человека, которого не любила, но с которым верно была бы счастлива. Я вступилась за девушку и говорю, что урезывать своих требований нельзя. – Ну так вот и сиди старой девой с ведьмой-матерью. – Тем более я уважаю эту девушку, что при дурных обстоятельствах она не пошла на сделки.
Она меня упрекала за хандру, представляя выгоду моего положения перед другими девушками. Как будто в моей грусти есть об них вопрос.
Потом она напала на Помялов[ского][122] за его любимую мной фразу, говоря, что человек создан для исполнения обязанностей, а не для наслаждения. Обязанности! Какие обязанности у частного человека перед обществом, что он может сделать для него?[123]
Версаль, 17(5) сентября 1864 г.
А. П. Суслова – Ф. М. Достоевскому (несохранившееся письмо).
Петербург, 2(14) сентября 1864 г.
Ф. М. Достоевский – А. П. Сусловой (несохранившееся письмо).
15 сентября. Париж
Сегодня был лейб-медик. Он говорил, что читал «Накануне» и восхищается счастьем Инсарова. «Неужели, – говорит, – есть такие девушки?» – Я говорю, что удивляюсь встречать в нем, в медике, внимание и интерес к художественным произведениям. Он доказывал, что не химия, а они (худож. произведения) воспитывают людей. «Я теперь прочитал и имел такие минуты, что не даст никакая химия».
– Да, я понимаю, что можно иметь минуты.
– Эти минуты западают и составляют развитие.
Потом мы говорим о Пек., о Стоянове[124], о Лугинине, которого он назвал русским жирондистом. Он рассказывал, что, когда встретил его в первый раз, Лугинин сидел над книгой Прудона о федерализме[125], которую только что прочел, и толковал, что патриотизм и национальность – вздор. – «Молодец Лугинин, прочел Прудона, и баста, значит, готов».
С самого моего приезда я почти все молчала
