class="p1">
А. П. Суслова – Ф. М. Достоевскому (несохранившееся письмо).
Июля 12 [24]. Выходит «Эпоха» № 5 за 1864 г.
Летопись жизни и творчества Достоевского. Т. 1: 1821–1864. СПб., 1993. С. 460.
Павловск, 2 (14) августа 1864 г.
Ф. М. Достоевский – А. П. Сусловой (несохранившееся письмо).
Июля 13 [25]. Похороны М. М. Достоевского в Павловске.
Летопись жизни и творчества Достоевского. Т. 1. 1821–1864. СПб., 1993. С. 460.
Позже, при посредстве Достоевского, она печатает несколько своих повестей на страницах «Эпохи». Подписаны эти повести сокращениями «А. С-ва», и до последнего времени никто не отметил подлинного имени автора. А повести и в литературном отношении довольно удачны и стоили бы того, чтобы их извлечь из «Эпохи», особенно теперь, когда имя автора приобретает интерес в связи с жизнью Достоевского.
Бем А. Л. «Игрок» Достоевского (В свете новых биографических данных). С. 380.
В расходной книге редакции «Времени» два раза записана плата Сусловой за ее рассказы… рукою неизвестного под 7 сентября 1864 г. – г-же Сусловой за повесть 83 р.
Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 172.
Глава седьмая. Париж – Петербург – село Иваново (1864–1866)
…Уже полтора года она жила за границей, то в Париже, то в Спа, то в Монпелье; лечилась от женских недомоганий, что-то читала, что-то писала, с кем-то виделась. В ее жизни и в ее «Дневнике» по-прежнему появлялись и исчезали и снова появлялись новые мужские имена, и она по-прежнему добросовестно описывала сцены встреч с ними – лейб-медиком, Робескуром, Валахом, поляком, Грузином, Утиным, молодым графом Салиасом, русским доктором, французским доктором, господином из библиотеки… Но никто из мужчин не задерживал ее внимания надолго, и никто слишком сильно не занимал ее сердца.
«Я чувствую, что я мельчаю, погружаюсь в какую-то “тину нечистую” и не чувствую энтузиазма, который из нее вырывал, спасительного негодования», – записала она однажды в «Дневнике».
Ей пора было думать о будущем.
У нее не было богатых покровителей – она была бы жестоко оскорблена от одной мысли о возможности быть чьей-то содержанкой. Но она ничего не зарабатывала сама.
Она жила на деньги отца, которые регулярно высылались ей на расходы. Этих денег вполне хватало, чтобы снимать комнату в частном пансионе с завтраками, обедами и ужинами, покупать книги и одежду, ходить в театры и в концерты, выезжать на курорты, платить за лечение. Из этих денег она попытается выручить из беды Ф. М. Достоевского, который летом 1865 года, приехав в Висбаден, дотла проигрался на рулетке. Она поехала к нему и встретилась с ним, но не оставила в «Дневнике» ни строчки об этом свидании.
Между тем положение ее семьи сильно ухудшилось. Отец был уволен с должности и почти разорен, однако из остатков былого состояния исправно посылал деньги дочери в Париж. В семье считалось, что Аполлинария учится и лечится за границей.
А она маялась и металась.
То пыталась помочь сестре Надежде, когда внезапно закрылась возможность получить образование в России: наводила справки, писала письма (сохранились черновики ее письма по-русски и по-французски некой влиятельной даме, предположительно Жорж Санд, в котором Аполлинария просит указать дорогу «младшим сестрам»).
То вдруг захотела все бросить и вернуться в Россию, чтобы принять участие в революционной работе, «помочь общему делу».
То, люто возненавидев Париж – «продажный город с засасывающей пошлостью и общественной ложью», – в поисках уединения выехала в Монпелье.
Потом переехала к сестре в Цюрих, где та наконец начала учиться, и жила при ней.
Она по-прежнему жаждала ласки и нежности, чтобы забыться и забыть свое одиночество. Но каждый новый любовный эпизод лишь унижал и оскорблял ее.
О дневниковых записях А. П. Сусловой того времени А. С. Долинин писал: «Это исповедь рано вышедшей на дорогу женщины 60-х гг. в поисках идеала свободной и чистой любви, на себе, на своем личном опыте давно уже убедившейся в иллюзорности его, потерявшей было в этих поисках свою душу, теперь с великим трудом, с борениями вновь ее обретающей…»
Исподволь начинали вырисовываться контуры будущего, пути воскрешения.
«Я теперь хлопочу только устроить жизнь свою так, чтоб ни в чем и ни в ком не нуждаться», – решает она.
Все чаще ее посещают уже вполне трезвые мысли о возвращении в Россию. Сначала скептические («Куда я поеду, к кому? к брату, отцу? Я никогда не могу быть свободна так, как мне нужно, и какая цель выносить зависимость?»). Потом все более определенные – жить в губернском городе, иметь свой кружок, открыть школу…
В октябре 1865 года Аполлинария уже была в Петербурге. Ее планы прояснились и установились: начать с малого, сдав экзамен на сельскую учительницу.
После Парижа Петербург страшно разочаровал ее. Ей долго пришлось привыкать к грязным улицам, к пьяным в подворотнях, к разбитым дорогам. И она вновь встретилась в Петербурге с Ф. М. Достоевским и с нескрываемым раздражением отметила это в «Дневнике». Его предложение руки и сердца она сочла нелепостью. Она цитирует его слова, сказанные 2 ноября 1865 года и тогда почти не понятые ею: «…если ты выйдешь замуж, то на третий же день возненавидишь и бросишь мужа… Ты не можешь мне простить, что раз отдалась, и мстишь за это…»
Четыре дня спустя, 6 ноября, она делает свою последнюю запись еще об одной встрече с «Ф. М.», когда они опять «спорили и противоречили друг другу».
Закончился «Дневник»; ушла в прошлое целая полоса жизни, наверное, самая яркая и значительная, хотя тогда она думала об этом иначе.
В начале декабря Аполлинария уехала из Петербурга к матери, в село Иваново под Владимиром. Неизвестно, что она писала Достоевскому в двух своих письмах из Иванова – от 6 и 15 декабря. Они, как и еще десятка три ее писем к Достоевскому, бесследно исчезли.
«Я здесь не скучаю, – сообщала она графине Салиас, – в Петербурге было бы мне хуже, там постоянное раздражение: досада и злость на умных людей…» Интересно, поняла ли графиня Салиас, кого Аполлинария имела в виду?
Впрочем, графиня Салиас, как женщина тонкая и проницательная, отреагировала на письмо Аполлинарии по-своему: «Дай вам Бог полюбить хорошего, честного человека, выйти замуж и воспитать честных детей. Это лучшее для женщины. Жизнь девушкой слишком одинока и, скажу, безрадостна, что бы там ни говорили».
Давно гневались старички на суровых нигилисток и искали случая их подвести под сюркуп[113].
А тут, как нарочно, Каракозов выстрелил…[114] «Вот оно, государь (стали ему нашептывать), что значит не по форме одеваться… все эти очки, клочки». – «Как? не по
