Он подхватывает их у народов и людей, в веках, и, записывая, чувствует неисчерпаемость великой милости Угодника. И тоже не может остановиться… Вот и мы с чувством разделенной в дороге страдающей мысли складываем этот цветник народных определений к престолу его храма и слышим их полно и ясно, словно они говорятся сегодня впервые: «свете златозарный и непорочный, избавление от печали, стена и заступление, озарение трисолнечного света, богатство нетленное, правоверия проповедник, громе, устрашающий соблазняющие»…
Затягиваются землей и терновником его храмы, обступаются водой и камышом места проповеди, умирает зерно, но имя его, словно дар, оборачивается в делах помощи, значит, Мирликийская кафедра все стоит, поминаемая нами за каждой литургией, все вершит свою строительную работу. И Святитель по-прежнему «стена и заступление», «денница незаходимого солнца», «рода христианского возвышение». И молитва его всесильна.
Отпуст
Мы оставляли Ликию с печалью. Пока в туристических заботах она, торопясь, воскрешает безопасное язычество, мир и сам ищет безглазой мраморной красоты, на которую можно смотреть со снисходительной улыбкой и не думать об основаниях собственной жизни. Пока мы весело перекликаемся со ступеней амфитеатров Аспендоса и Иераполиса, купаемся над развалинами Кековы и снимаемся на фоне гробниц Пинары или храма Богини Лето, несколько раз в день раздается призыв к намазу, и становится понятно, что дух беспечности писан здесь не для всех. Хотелось, чтобы мы скорее услышали это и увидели свои храмы, все еще поднятые паруса апсид и плывущие в небеса, хотя и почти не опознаваемые алтари, чьи горние места расходятся, как волны, и не торопятся умереть окончательно, утешившись прорастанием в другой стране. Их укор безмолвен — вот наши предки, родители нашего воскресения. И храмы, в своих камнях обращающие к нам послание, прочитав которое мы станем взрослее и мужественнее, вторят алтарям. Словно надеются, что веселые русские голоса зазвучат не только в отелях и на пляжах Малой Азии и что хотя бы день русские туристы (обычно все с нательными крестами) отдадут святыням, освободив их из плена забвения и на минуту вспомнив, какая великая и поучительная даль стоит за нашей Церковью.
*
Миры долго не отпускали нас, открываясь за каждым поворотом все дальше и дальше. Так же тянулась вдоль шоссе пониже над морем тропа, которую хотелось считать древней и видеть на ней апостола Павла, его друга и спутника Варнаву с молодым племянником Марком, который подарит нам первое Евангелие, и, конечно, Святителя Николая — вечных и неутомимых, как это море, и не оставляющих своего пути. А мы вот устали и были рады, что скоро вернемся домой. Но раз уж ехали мимо Олимпоса, как было не заглянуть. Тем более что по дороге лежал еще пропущенный нами прежде Адрасан — городок, давно разжалованный в село над прекрасной бухтой, где, бывало, озоровали измучившие эту страну пираты. И на высоченной горе высилась над селом старая крепость, видно, как раз от этого беспокойного народа. Мы уже по привычке не могли не вскарабкаться туда сначала террасами крестьянских полей, а там опять козьими тропами и тропинками.
Зато оказались вознаграждены глядящей на дальнюю бухту апсидой христианской церкви. Крепость уже вся одни камни, даже контура не прочитаешь из-за вечного движения этой все никак не могущей улечься земли. А она вот, матушка, стоит, глядит алтарным окном на нежное море — духовная твердыня, оказавшаяся покрепче военной, потому что всесильные над плотью землетрясения как-то назидательно бессильны перед духом.
И в Олимпосе, где воздух точно мед, где вода зелена от соли, а века недвижны, подобно мощам героев и императоров (Адриан почтил этот город во время своего царствования именем Адрианополя), мы в соседстве с самым бедным и уже вот-вот обреченным театром натыкаемся в лавровой тайге (иначе не назовешь — так непроходим благоуханный лес лавра, переломанный недавней бурей) на прежде неизвестный нам дом епископа с домашней церковью. И в развалинах он чист пропорциями и празднично ярок мозаиками полов, где греческие меандры мешаются с египетскими свастиками и византийскими пеликанами. Верно, ставлен в пору уже торжествующей Церкви, когда, по слову блаженного Иеронима, за место епископов бились до кулаков. Так что здешний насельник, поди, и не помнил или старался забыть своего предшественника — епископа Олимпийского Мефодия, который завершил земную часть жизни мучеником при Максимиане, когда звание епископа не то что не защищало, а сулило последнюю бедность и подвергало смертельной опасности.
Мы стоим в его храме, там, где заточенная Беллерофонтом Химера все напоминает о себе не страшными, вполне домашними огнями. Он доживает свой век среди языческих всполохов, но в размытых остатках фресок все-таки хранит житие мученика, потому что единственное, что различимо, — это крестчатые ризы епископа, такие привычные нам на иконах Святителя Николая.
Ликия окончательно остается позади и теперь уже будет приходить только в снах да всякий раз тонко задевать сердце на отпусте литургии при поминании Святителя Николая — такая теперь навсегда она стала родной.
Мир и меч
Напоследок для отдыха предлагается выбрать — в которой руке? — уже виденный, любимый Клеопатрой, Сиде: юг, море, счастье, храмы Афины, Аполлона, Тихе — или неведомый Сагалассос: горы, холод, снега, неизвестность… Русское сердце, конечно, выбирает, где коня потерять или голову сложить. И мы за Ликией оставляем Памфилию и Писидию и едем в Ликаонию. И все дальше и выше забираемся в горы, где снег языками стекает на дорогу и уже надо красться по самому обрыву, чтобы не испытывать Тихе (богиню Судьбы). Когда приезжаем в Сагалассос, отвычный холод прохватывает насквозь, но жалеть поздно.
Ни души, одна собака долго и лениво лает на нас, пока из дома смотрителя неохотно выбирается человек, чтобы известить о выходном. Но этим нашу группу так не возьмешь. Какие выходные в городах, рассыпанных по голым заснеженным скалам? И он сдается и даже открывает нам недавно раскопанное бельгийцами, которые археологически «арендовали» это место, здание библиотеки. На месте книгохранилища в Пергаме давно свистит ветер в оливах да несколько колонн напоминают, каковы были эти кладези тогда не книг — папирусов, свитков, пергаментов, хранивших до времени, пока библиотека не вспыхнет в Александрии, историю и мысль молодых веков. Здесь зал невелик, но прекрасен — в неизменных мозаичных полах с отдельным «ковром» в центре, в стройной шеренге ниш на лицевой стороне, над которыми в однообразной торжественности выставлены имена «спонсоров» библиотеки, чьи бюсты, очевидно, и стояли в нишах, безглазо внимательные, как все античные бюсты, приглядывающие за теми, кто зачитывается сверх меры.
Сколь бы прибавилось мудрости, если б сохранили не одни лишь стены, а то, что стократ дороже их, — слово, жившее в беге букв, перемежающемся заставками киновари, чтобы чтение было не только познанием, но и праздником.
Затем, подстегиваемые холодом, мы дружно двинулись к дворцам Адриана и Антония Пия, последних императоров, державших себя в отношении христианства высокомерно и равнодушно, ибо они еще сами были «боги» и мир лобызал их сандалии, не оставляя времени предположить, что есть сила, перед которой их власть не дольше и не больше, чем звук от удара пастушеского кнута. Быстро-быстро к храму Артемиды, что и тут стал христианской церковью, — их сейчас «не разнимешь». Далее к булевтерию с эхом заседаний местного сената, где префекты и азиархи клялись «Спасителем Зевсом, Цезарем Августом и нашей Святою Владычицей» (Бог весть, кого они так именовали — императрицу?). А там — и к неизменно циклопическим термам, где в роскошных фригидариях, пропнигиях и гипокаустах эти заседания продолжались, прерываемые иногда ножами заговорщиков и топотом центурионов. И, уже устав, спешили к Героону, по периметру которого шел хоровод муз в легком танце, где каждая ухватывалась за конец шали предшественницы и две или три еще глядели на мир потерянными глазами, страшась непривычных снегов, холода и утраченных лиц товарок. Легко было предположить, как им страшно ночами и как во тьме они кутаются в эти шали, чтобы успеть развернуть и подхватить их по утрам к появлению первого посетителя.
