Отсюда только по подземному идите, не то мародеры сожрут.
Корво поклонился:
– Не по нашей шкуре ваши оргии, так что в участии воздержимся. А
порадоваться за любезных – это да, честь.
Нюкр встрепенулся. «Видать, приятно» – подумал Пармен.
– Тогда будьте здравы. Скоро время жертвы.
У дерева встал невысокий кряжистый жрец. Облачен в багряницу, на, словно
вырезанном камнетесом, челе, намалеваны знаки, голову венчает обруч из оленьих
рогов. Глаза горят пурпуром, недобрые, Пармен бы сказал, злые даже. Воздел руки
– визжащая и суетившаяся турманская толпа как по приказу умолкла. На действо
уставились сотни серых безжизненных глаз.
Турм-жрец диковато осмотрелся, встрепенулся и грубым, будто точильня, голосом вскрикнул:
– Ведите предназначенное Повелителю!
На площадь вынесли два десятка нагих человек – юношей и девушек. Каждый
туго повязан по рукам и ногам, волосы обриты, на шее обруч с амулетом. Глаза, как
и у рабов, затуманены – видать, опоили дурманом. По всему телу идут розоватые
полосы от хлыста, ссадины и кровоподтеки. Кто-то стонал, вяло пытаясь
освободиться, многие же обмякли – лишь по вздымавшимся грудинам видно, что
еще живы. Несчастных возложили на жертвенник, заключив в железные путы.
– О, великий Ваале! – жрец медленно достал из балахона кривой кинжал. –
Мятущиеся души не становятся турмами. Ропотники всегда идут против
господина! Они могли стать достойнейшими детьми, но дух был слаб! Прими же
их!
Лезвие легко скользило по коже, та лопалась, обнажая кровящую плоть. Люди
постанывали, не в силах увернутся и не понимая, что происходит. Глаза жреца
светились ярче, он смотрел вдаль – за головы собравшихся, но Авенир каждой
клеточкой ощущал зловещее давление, хотелось спрятаться и стонать от боли.
Заставлял себя смотреть, впитывать знания. В мозгу проносились сотни мыслей, сопоставлялись действия. Волхв чуял что-то выбивающееся из этой зловещей
картины, но не мог уловить, что.
По знаку турма рабы запалили под жертвенником костер. Корво шепнул
дрожащему Пармену:
– У них алтарь особый. Тепло идет по пустотам меж камней. Сначала
накаляются оковы. Все рассчитано так, что жертва мучается до последней капли
жизни.
Цыганенок отвел взгляд, жалобно всхлипнул:
– Ужасный обычай! Пытать людей так жестоко ради какого-то Ва…
Бородач зажал рот, шикнул:
– Чавло прикрой. Не то тебя туда же следом унесут. В чужой дом со своим
поконом нейдут.
«Он тоже боится… И испытывает жажду крови» – Пармен не мог поверить
своей догадке.
Авенир отрешенно молвил:
– Душа очищается через страдание. Они готовят их к встрече с духами, считая
слабыми, недостойными своего бога. Стараются хоть чуточку окатарсить.
Корво пожал плечами, старался показать безразличие:
– А что в книге написано? Про эти обряды?
Волхв вздохнул:
– Это поклонение идолу Ваалу. Высший не терпит приношения чужим богам, тем более человеческих жертв. А это же не люди – турмы!
– Но они все были людьми. И все законы людей признали их недостойными.
Из-за проклятых цветущая земля стала пустыней!
– Значит, здесь нет Высшего, – отрезал Нир.
Раздался крик, завоняло горелым. В тусклом свете жирников раскалившееся
железо сияло багряницей. Молодой юноша старался вырваться из оков, но лишь
больше обжигался. От его крика очнулась девушка – брови подернулись от
удивления – увидела, что обнажена, лежит рядом с парнем. Разум приходил в
порядок. Недоумение сменилось ужасом – на теле розовые полосы, на щеке
запеклась кровь, ощутила жгучую боль, взвизгнула. По лицу побежали соленые
капли, оставляя мокрые дороги на щеках, пронзительный крик сменился хрипом
сорванного в истерике голоса. Один за другим жертвы приходили в себя, каждый
возглас дополнял общие стенания, через пару часов душераздирающие вопли
утихли. Герои ошарашено смотрели на действо. Огонь объял жертвенник, пламя
взвилось до неба и рассеялось в воздухе, оставив в идольских камнях тусклые
угольки. Жрец, собрав пепел в ритуальную урну, прошептал заклинание и скрыл
прах в корнях священного древа. Развернувшись, обратился к собранию:
– Да начнется торжество! Хвалите величайшего, чей дух покоится на древе!
Раздался гулкий бой барабанов. Пармен старался зажать уши, одновременно
утирая сопли и слезы:
– Как они могут? Таких красивых девушек и сильных юношей? В любой земле
за них бы горой. Даже если б дракон повелел… Сожрали бы.
Корво удивился:
– Избранных?
Парень зло посмотрел, огрызнулся:
– Дракона.
Бородач ухмыльнулся, приобнял друзей:
– Я бы тоже дракона зачванил. Вонючий правда, на лягуху похож, да чистить
от чешуи долго – но с голодухи и такого можно.
Подмигнул волхву:
– С твоими травками за кроля бы сошел. Пошоркали к Нюкру. Толпа
расходится по площадям – уж скоро, чай, свальная начнется. На кого лапа попадет, с тем и свалятся. А каждого из нас еще и сожрут после – на сладкое. До первого
солнца из опочивальни не высовываться.
Пармен всхлипнул:
– А почему не через ход? Мало ль чего? Как же разбойники и людоеды, про
которых Нюкр говорил? Боюсь.
Корво от удивления выпучил глаза:
– А чего нас бояться?
Лучик проник в щели ставен, неторопливо прогулялся по горнице и уселся на
лицо. Пармен чихнул, закрыл рукой горячий лоб. В глаза будто насыпали песку, открывать страшно. Вздохнул, повернулся на бок. В голове барабанами отбивало
сердце, слышал, как к мозгу волнами приливает кровь. Сквозь тугие объятия
Морфея услышал басоватый смешок. Сознание мгновенно прояснилось, тело
выпрямилось в струну, сонных божков разорвало в клочья. Встрепенулся, стал
недовольно протирать глаза, отряхиваться:
– Не дадут мирному человеку поспать спокойно.
Корво улыбался, с деревянной баклажки стекают холодные капли, стоит уже
препоясанный, только шелом на столе. Авенира в горнице нет – у Нюкра книги
листает, да коренья с оберегами зрит. Пармен непослушными затекшими руками
напялил рубаху, затянул ремень. Присел натянуть сапоги и вскочил, словно горные
муравьи укусили – бородач снова окатил парня ледяной водой. Юноша скривился, жег глазами улыбающегося гиганта:
– Ты что? Я ж встал.
– Долго обувался, подумал, что заснул.
Цыганенок ежась, простучал:
– Откеда такая холодная? Жара ведь, пустыня!
– У Нюкра особая приспособа. Из недр воду тянет. Еще и охлаждает. Насосом
зовется.
Спустились в комнату. На низеньком столике – энэ – ютились жареный
кабанчик и кастрюля перловой каши. Авенир застыл перед огромной книгой, по
краям и переплету закованной в бронзу. Пальцем водил по строкам, взгляд
затуманен, губы бормочут неведомые слова. Время от времени сверялся со своей
книгой – черная кожа потрескалась, но предметик еще очень добротный. Корво
махнул рукой – мол, акудник от книги в жизнь не оторвется, чего ждать – принялся
накладывать кашу. С Парменом жевали молча – слышно лишь хруст костей и
чавканье. Подошел Авенир, сел, бородач пододвинул тарелку. Акудник ел без
жажды, медленно, не замечая, что в ложке.
– Почто невесел, мудрейший?
Волхв отрешенно смотрел в никуда. Очнулся, посмотрел на друзей.
– Эта книга очень древняя. В Академии подобные фолианты разрешалось
читать лишь посвященным магам, перешедшим на высшие уровни.
Корво мотнул головой.
– И что же? Радоваться надо, что добрался. Теперь старших учить сможешь, тряхать аки поганых псов. Может, здешнего колдунищу наставишь. Чтобы молодых
уважал, не жег на камнях.
Авенир оперся на локоть, прикрыл уставшие воспаленные глаза:
– Не успею всю книгу счесть. Всю ночь зрел, мыслил, вычитывал – лишь
только начал.
Пармен проглотил жареный кусок, щетинка попала в горло, закашлялся.
Слезы проступили из глаз, в глотке першило. Схватил кувшин, жадно прилип
губами.
– Еще странных знаков много.
Цыганенок оторвался от пойла:
– Каких знаков? Я, к примеру, пальцами и глазами сигналы знаю.
Волхв огрызнулся:
– Вот и зри глазами на перед, а пальцы засунь в… другое место. Эта большая
книга похожа на мою, только там все подробнее расписано.
Бородач поморщился:
– Что, и рисунков много?
– Нет. Что у меня в два словца, здесь – в три главы. Плохо. И опасно.
– Чем же?
Авенир придвинулся к столу:
– Я, – так сталось, – забрал, видимо, главную книгу Академии. Стоило
додуматься, что лучшая охрана – безразличие. Никто же не станет брать безделицу, пустышку, старые сказки? А она на самом деле хранит тайны мироздания, загадки
всей земли, силу, с которой можно повелевать стихиями.
Лицо гиганта посерело. Улыбка исчезла, брови сдвинулись к переносице:
