Харитонов провел по лицу тряпкой и тут же уловил запах машинного масла.
– Теперь садись, тут поработаем! – сказал Петр. – Вишь, мы уже пять ящиков обтерли, а еще во сколько! – Он показал на выкрашенные в грязно-зеленый цвет деревянные коробки.
Харитонов сел на ящики и занялся делом. Петр подавал ему грязные снаряды, а он обтирал их промасленной тряпкой, стараясь содрать пятна затвердевшего масла, и потом передавал другому матросу, снова укладывавшему снаряды в ящик.
– А што… Петь кажет, ты взорвать все могешь?! – спросил, прищурившись, другой матрос.
Харитонов поднял голову.
– Должно быть, могу, – сказал он довольно твердо.
– И што, все вот враз бах – и нет?! – допытывался матрос.
– Ну да… – подтвердил Василий.
– А че ж ты раньше не взорвал?! – медленно, будто вслух размышляя, спросил матрос.
– Да раньше вроде нечего взрывать было. Тайгою шел…
– А коли взорвешь, то и крейсер бахнет?
Харитонов задумался. К крейсеру он чувствовал уважение, и не хотелось, чтобы он взрывался, но для этого необходимо было умное пояснение, и Харитонов до него домыслился.
– Нет, – сказал он решительно. – Крейсер останется. Все, что в небе или на воде, – останется. Это только земля взорвется…
– Тогда эт хорошо! – одобрительно закивал головой матрос. – Хороший взрыв. Такой нужон!
Разговор, исчерпав себя, затих.
Начинало темнеть. Петр достал свечу, вставил ее в позеленевшую гильзу от снаряда небольшого калибра и зажег. Посветлело, но стены теперь были не видны.
– Ну хватит! – остановил работающих Петр. – Завтра дочистим. Теперь надо вахты организовать. Один на вахте, двое спят. Потом смена.
– Я первый! – поспешил заявить второй матрос.
– Хорошо, – ответил Петр. – Кошкодайло первый, потом я, потом Федор, а уж после – ты!
– Ну, тогда я заступаю, – Кошкодайло поднялся на ноги и полез в башню.
– Давай, спи, пока не разбудят! – обернувшись к Харитонову, сказал Петр.
Василий порыскал взглядом по полу, выискивая место для ночлега, но всюду были ящики.
– Лапотник! – сказал Петр. – Возьми, выложи себе из ящиков койку, и никакой вал тебя не разбудит!
Следуя совету, Харитонов выложил пять ящиков по ширине в ряд и, положив вещмешок вместо подушки, улегся. Заснул сразу, необычайно быстро привыкнув к грохоту.
Петр задул свечу и вскоре захрапел где-то рядом.
Федор лениво и словно нехотя совал лопаты с углем в топку, а в кабине паровоза, прислонившись к холодной железной стенке, стоял в полудреме Михалыч, видевший в приоткрытые глаза и разрезаемую на ходу бронепоездом темень, и туман какого-то сна, пытающегося подступиться к уставшему сознанию машиниста.
Мелкими были небесные звезды в темноте этой ночи, а луна, царствовавшая среди них, имела форму до крайности необычную. Была она даже не половинкой, а какой-то четвертинкой, вырезанной из округлой головы сыра. И дырки на ней виднелись такие же, как на обычном ОРСовском сыре, и если смотрели сейчас откуда-нибудь на эту луну ребятишки, то наверняка горели они желанием потыкать тоненькими пальчиками своих рук в эти дырки и проверить, а не спрятано ли там что-нибудь особенное.
Темнота от света, порождаемого звездами и луной, становилась более сочной и здесь, на земле, где свет этот казался далеким, принадлежащим чужим мирам; она сгущалась и плотно заполняла собою все выемки и пространства, свободные от предметов и природной плоти.
И летел, грохоча, по покрытым темнотою рельсам тяжелый бронепоезд, и никто из обитателей его не видел и не мог видеть простиравшейся пред ним дороги, и не мог знать, куда ведет эта дорога.
– Браток! Твоя вахта! – услышал сквозь сон Харитонов чьи-то слова, будто не произнесенные, а вложенные в ухо.
Открыл глаза, сел, ничего не различая в темноте.
– После вахты на тендер пойдешь, уголь покидаешь, – сказал тот же голос.
– А что на вахте делать? – сонно спросил Василий.
– А ничего. Стоишь в башне и смотришь в смотровые щели. Если все кругом темно – порядок, а если какой свет или што еще подозрительное – полундра.
Харитонов кивнул. Глаза его уже научились просеивать темноту и отличать погруженные в нее предметы. И все-таки путь к башне проделал он на ощупь. На ощупь нашел и ступеньки трапа, по которым поднялся и оказался на узенькой площадке, где с трудом мог разместиться только один человек. Рядом почти упирался ему в живот казенник пушки, а на уровне глаз в башне были проделаны смотровые щели. Темнота, видневшаяся в них, была более глубокая, придавленная к земле тускло горящими звездами и луной. Звезды и луна тоже были видны, и Харитонов, приблизив лицо к одной из щелей, долго смотрел на них. Было в их свечении что-то великое и спокойное.
Долго смотрел Харитонов вверх, но вдруг в темноту этой ночи ворвался еще какой-то свет, и, обожженные им, заболели глаза вахтенного. Отпрянул он от щели, но свет этот проник внутрь, осветив противоположную внутреннюю стенку башни.
– Полундра! – сдавленно крикнул Харитонов и не услышал в грохоте идущего бронепоезда свой голос.
Но его услышали.
– Спрыгни пока! – крикнул матрос снизу, и Харитонов послушно спустился.
Из дальнего угла бронеплощадки к башне подскочил еще один матрос.
– Вали на тендер, замени Петю!
Выбравшись на тендер, Харитонов остановился и закрыл ладонью глаза. Все вокруг было ярко-желтым, даже лежащий под ногами уголь.
– Чего стал?! – закричал на него Петр. – Бери лопату и гати что есть силы!
Прищурясь, Харитонов подошел, взял лопату и, стараясь почти не открывать глаза, заработал.
И тут услышал, как к грохоту поезда добавилось что-то еще. Звонкие металлические удары, от которых непомерная тяжесть надавила на барабанные перепонки. Оглянувшись, увидел огненный сгусток, вырвавшийся с шумом из жерла башенной пушки, и тут же эхом прозвучал недалекий взрыв. Взрыв прозвучал как раз с той стороны, куда Харитонов не мог посмотреть, откуда и бил этот слепящий желтый свет. Пригнув голову, он еще отчаяннее заработал лопатой. Взрывы звучали один за другим, и продолжалось это долго, пока вдруг не стало темнеть и желтый свет постепенно ушел куда-то, уступив место темноте. И вместе с желтым светом покинули Харитонова силы, присел он на уголь, опустив голову на колени. Закрыл глаза. И принял грохот идущего бронепоезда за тишину.
– Эй, лапотник! – потрусил его кто-то за плечо.
Харитонов с трудом открыл глаза: над ним стоял Петр.
– Иди на койку, отоспись!
Харитонов кивнул и, шатаясь от усталости и от качки, полез в бронеплощадку, даже не взглянув на поднимающееся над страной солнце.
28
Дни шли в таком множестве, что невозможно было их сосчитать. Летел дирижабль, старел его Обитатель, но рос и взрослел мальчик, которому Обитатель спешил поведать все, что знал сам и что могло пригодиться мальчику в его взрослом будущем, в его будущем полете. Время это приближалось, и поэтому Обитатель спешил. Когда недавний мальчик сравнялся с ним ростом, Обитатель стал обращаться к нему на вы, чтобы приучить его к постороннему уважению. Уже знал подросток к этому времени, как и зачем надо делать своему народу добро, как думать о народе хорошо и с болью, как переживать за живущий далеко внизу, под облаками, народ, когда случаются у него неурожаи, засухи или другие стихийные несчастья, пусть даже самим же народом по недомыслию организованные. И только одно, но очень важное, еще не сказал своему приемному внуку и ученику Обитатель дирижабля. Не поведал он еще, как надо говорить с народом, если таковая возможность или необходимость вдруг возникнет. И поэтому, когда подросток еще спал, а солнце уже вставало, Обитатель глубоко задумался, глядя на проснувшееся светило, и вспомнил один поучительный эпизод из своего прошлого, который как нельзя лучше показывал, что и как в таких случаях надо делать. Не желая будить Мику, Обитатель подождал, пока тот сам проснется из-за яркости солнечных лучей. Подросток спал на деревянном полу, и это, как думал Обитатель, его закаляло. Да, для будущего полета очень важно иметь здоровье.
И вот подросток проснулся, встал, поздоровался с дедом.
– Доброе утро! – радостно сказал Обитатель. – Как спалось?
– Хорошо, – ответил Мика.
– Ну, товарищ Мика, теперь сделайте зарядку, а потом я вам расскажу кое-что интересное.
Мика поставил ноги на ширину плеч и замахал крепкими руками.
– Раз-два, раз-два! – приговаривал Обитатель, помогая парню держать ритм в упражнении.
Мика приседал, нагибался, отжимался от пола гондолы, делал все, чему научил его этот добрый и внимательный старик, одетый в украинскую вышитую сорочку и, казалось, никогда ее не снимавший.
Потом, по заведенной на дирижабле традиции, они некоторое время смотрели вниз, разглядывая свою обширную Родину. По замыслу Обитателя, эта традиция должна была приучить парня к родинолюбию, к возникновению глубокого искреннего чувства к своей земле.
